Мистер Бекфорд помрачнел.
— Фантазии! — отмахнулся он.
— «Фантазьи! Истины, открытые нам небом!» — вот как могли бы вы ответить,— вставил Стелло.
— Я не хуже вас знаю «Полиевкта»,— отпарировал доктор,— но в ту минуту он не пришел мне на ум.
— Фантазии! — повторил мистер Бекфорд.— Вечные фантазии вместо здравомыслия и рассудительности. Чтоб быть таким одержимым поэтом-безумцем, как вы, следует жить под небом Греции, носить хламиду, расхаживать в сандалиях на босу ногу и лирным бряцанием заставлять камни водить хоровод. Но в сапогах, забрызганных грязью, в треуголке, сюртуке или камзоле нельзя рассчитывать, что за вами потянется самомалейший бу-
лыжник мостовой, а сограждане хоть на минуту позволят вам играть роль жреца и нравственного их руководителя.
Поэзия для нас — небезынтересное упражнение в стиле, которому предаются подчас люди острого ума, но кто принимает ее всерьез? Разве что дураки. Добавлю, что я вычитал у Бена Джонсона следующие слова и считаю их совершенно справедливыми: прекраснейшая из муз не прокормит человека — эти девицы годятся только в любовницы, но не в жены. Все, что могла вам дать ваша, вы уже испробовали; бросьте ее, мой мальчик; поверьте, мой юный друг, ее пора бросить. Со своей стороны мы испробовали вас на поприще финансов и администрации, где вы никуда не годитесь. Прочтите вот это, примите мое предложение, и все будет хорошо, и у вас найдутся верные сотоварищи. Прочтите и тщательно взвесьте предложение: оно того стоит.
С этими словами лорд-мэр вручил юному дикарю записку и величественно поднялся.
— Дело идет о ста фунтах стерлингов ежегодно,— заключил он, провожаемый поклонами и реверансами.
Китти Белл тоже встала и попрощалась с ним так, словно готова была на коленях целовать ему руки. Присутствующие проводили достойного магистрата до дверей, а он на ходу улыбался и оборачивался с благодушием епископа, собирающегося дать первое причастие маленьким девочкам. Он ждал, что Чаттертон двинется вслед за ним, но увидел только, как его протеже яростно сорвался с места. Пробежав глазами записку, Чаттертон неожиданно сгреб свои рукописи, швырнул в камин, где на уровне его колен жарко, как в плавильной печи, пылал каменный уголь, и разом исчез.
Уже стоя на подножке кареты, мистер Бекфорд самодовольно улыбнулся, помахал на прощанье рукой и воскликнул:
— С радостью вижу, что исправил его: он расстается с поэзией.
И лошади тронули.
«Он расстается с жизнью»,— поправил я про себя и почувствовал, как кто-то со сверхъестественной силой стиснул мне руку. Это была Китти Белл, которая, опустив глаза и сделав на людях
И № 467
вид, будто просто проходит мимо, потащила меня в глубь лавки к маленькой застекленной двери. Через нее-то и убежал Чаттер-тон.
В лавке шумно толковали о благодеянии лорд-мэра, люди входили и выходили. Китти никто не хватился. Я последовал за чей.
18.
Лестница
— «Святой Сократ, молись за нас!» — говаривал ученый Эразм. За свою жизнь я много раз повторял эту молитву,— продолжал доктор,— но никогда — можете мне поверить! — не твердил ее так пылко, как в ту минуту, когда оказался наедине с молодой женщиной, чей язык понимал не лучше, чем она мой, и чье положение было столь же темно для моего взора, сколь ее слова — для моего слуха.
Она поспешно заперла за собой дверь, миновав которую мы очутились у длинной лестницы, и разом остановилась, словно ноги отказались ее нести. На секунду она схватилась за перила, потом опустилась на ступеньки и, освободив мою руку, пытавшуюся ее поддерживать, знаком велела мне идти одному.
— Скорей! Скорей! Ступайте! — к моему большому удивлению, шепнула она по-французски, и я понял: она до сих пор не говорила на нашем языке лишь потому, что стеснялась возможных ошибок.
Китти оледенела от ужаса, вены на лбу ее вздулись, зрачки непомерно расширились; она дрожала и тщетно пробовала встать; колени ее колотились. Испуг раскрыл в ней совсем иную женщину. Она напрягала свою красивую шею в надежде расслышать, что происходит наверху, но непонятный страх, казалось, приковывал ее к месту. Я сам затрепетал и, оставив ее, бросился наверх. Я не знал толком, куда иду, а просто несся вперед, как брошенный с силой мяч.
«Увы! — говорил себе я, взбираясь неведомо куда по узкой лестнице.— Увы, найдется ли когда-нибудь дух, который благоволит низойти с небес и открыть мудрецам, по каким признакам можно распознать истинные чувства женщины к тому, кто обрел тайную власть над нею? Мы, конечно, догадываемся, что он владеет ее сердцем, но кто определит степень ее увлечения? Кто возьмет на себя смелость истолковать ее поступки и кто в состоянии с первого же взгляда определить, какую помощь надлежит оказать ей в ее страданиях? Милая Китти,— твердил я про себя, потому что в эту минуту испытывал к ней такую же любовь, какую питала к Федре ее кормилица, ее преданная кормилица, чью грудь приводила в трепет всепожирающая страсть женщины, которую она вспоила своим молоком,— милая Китти, почему вы не сказали мне: «Он мой возлюбленный»? Я мог бы завязать с ним полезную и взаимно снисходительную дружбу, мог бы исследовать тайные раны его сердца, мог бы... Но разве я не знаю, что софизмы и резоны бессмысленны там, где бессилен взгляд любимой женщины? Как, однако, она любит? Не больше ли, чем любят ее? А вдруг наоборот? Где я найду ответ? Впрочем, не пора ли поставить вопрос по-другому: где я?»
В самом деле, я очутился на верху довольно скудно освещенной лестницы и колебался, не зная, куда направиться дальше, как вдруг одна из выходивших на площадку дверей распахнулась настежь. Мой взгляд проник в каморку, где пол сплошь усеивала изодранная в клочки бумага. Признаюсь, ее было столько, разорвана она была так мелко и это наводило на мысль об уничтожении такой огромной работы, что я долго смотрел на пол и лишь потом поднял глаза на Чаттертона, отворившего дверь.
Глянув на юношу, я тут же обхватил его руками: он качался, как подрубленная мачта, и вот-вот должен был упасть. Он стоял у двери, а я не давал ему оторваться от нее и удерживал его на ногах, как удерживал бы стоймя мумию в ее саркофаге. Вы испугались бы, увидев это лицо. Черты его выражали безмятежность и кротость, какие бывают только во сне, но сне вечном, без сновидений и с остановившимся сердцем, во сне, который навевается избытком горя. Глаза, еще наполовину открытые, блуждали, ничего не видя и ни на чем не задерживаясь; рот был разинут; ровное, сильное, но замедленное, как при кошмаре, дыхание вздымало грудь.
Он тряхнул головой и на мгновение улыбнулся, словно давая понять, что мне бесполезно заниматься им. Я по-прежнему держал его за плечи; поэтому он ногой отбросил пузырек, который покатился по лестнице и, без сомнения, долетел до нижних ее ступенек, где сидела Китти: я услышал, как она вскрикнула и, вся дрожа, начала подниматься. Чаттертон догадался об этом. Он знаком показал, чтобы я удалил ее, но тут же, стоя, уснул у меня на плече, как пьяный.
Не отпуская его, я перегнулся через перила и ужаснулся настолько сильно, что волосы мои стали дыбом. Вид у меня был настоящего убийцы.
Я увидел, что молодая женщина карабкается по ступенькам, цепляясь за перила, как будто только в руках у нее осталось достаточно силы, чтобы добраться доверху. К счастью, до встречи с Чат-тертоном ей оставалось еще целых два этажа.
Я сделал шаг, порываясь втащить в комнату свою страшную ношу. Чаттертон снова наполовину очнулся: молодой человек был, видимо, на редкость крепок, потому что выпил он шестьдесят гра-нов опия. Итак, он опять наполовину очнулся и — поверите ли? — истратил последнее дыхание на то, чтобы прошептать:
— Сударь... вы... врач... купите мой труп и уплатите за меня долг.
Я сжал его руки в знак согласия. Тогда он сделал еще одно движение. Оно оказалось последним. Преодолев мое сопротивление, он вырвался на площадку, упал на колени, протянул руки к Китти, громко застонал и, рухнув ничком, испустил дух.
Я приподнял ему голову и сказал себе: «Этому уже не поможешь. Возьмемся за другую».
Я успел остановить бедную Китти, но она все видела. Я взял ее за руку и принудил опуститься на ступеньки. Она подчинилась и
сидела теперь как помешанная — сжавшись, но с широко раскрытыми глазами. Она дрожала.