Снова смех.
— Вы портите игру,— с заметным раздражением бросил осанистый мужчина, лорнировавший ножки женщины.
— Минутку. Сперва договоримся об условиях,— возвысила голос госпожа де Перигор посредине круга.— Речь идет о том, как подняться на машину.
— Нет, на сцену,— поправила другая женщина.
— На что вам угодно,— согласилась первая, приподняв платье всего на два дюйма выше щиколотки.— Я уже на месте.
В самом деле, она уже вспорхнула на стул и стояла там.
Ей зааплодировали.
— Что дальше? — весело осведомилась она.
— Дальше? Дальше — это уже не ваше дело,— отозвался кто-то.
— Дальше доску опрокинут,— расхохотался толстый тюремщик.
— Дальше не вздумайте обращаться к народу,— отрезала восьмидесятилетняя канониса.— Это признак самого дурного вкуса.
— И это совершенно бесполезно,— заключил я.
Господин де Луазроль протянул госпоже де Перигор руку,
чтобы снять ее со стула; маркиз д’Юссон, господин де Мику, советник Дижонского парламента, оба молодых Трюдена и добрый господин де Вержен, которому было уже семьдесят шесть лет, также бросились ей на помощь. Она не приняла ничьей руки и спрыгнула сама, просто, изящно, пристойно, как выскочила бы из экипажа.
— Вот теперь посмотрим! — закричали со всех сторон.
К центру круга направлялась юная, очень юная особа, выступавшая с грацией афинской девушки; на ходу она пританцовывала, как дитя, потом спохватилась, попробовала идти степенно и пошла пританцовывая, приподнимаясь на носки — словом, порхая, как птица, чувствующая, что у нее есть крылья. Ее гладкие черные волосы, уложенные короной на затылке и перевитые золотой цепочкой, придавали ей облик младшей из муз — греческая мода как раз начинала вытеснять пудру. Мне показалось, что ей вовсе не нужен пояс — на такой талии его вполне мог бы заменить обычный женский браслет. Ее головка, изящно наклоненная вперед, как у лебедя или газели; еще неразвитая грудь и несколько покатые плечи, как у девочек-подростков; длинные и тонкие руки — все прибавляло ей очарования и грации. Правильные черты лица, серьезно сжатый рот, яркие черные глаза, строгие брови дугой, как у черкешенки, обличали в ней решительность и пленительную самобытность. Это и была мадемуазель де Куаньи, которую я видел молящейся во внутреннем дворе.
Она производила впечатление женщины, которой приятней думать о том, что она делает, нежели о том, кто на нее при этом смотрит, и шла, весело поблескивая глазами. Я люблю таких девушек лет шестнадцати-семнадцати: трудно придумать лучшее изображение непорочности. Радость, бившая, так сказать, из нее, электризовала усталые лица арестантов. Это воистину была молодая узница, которая не хочет еще умирать.
Все ее существо возвещало:
«И здесь у всех привет встречаю я в очах» —
или:
«Надежда светлая и в доле роковой Тревожит грудь мою пленительной мечтой»37.
Она собиралась подняться на стул.
— Нет, не вы, только не вы! — задержал ее молодой человек в сером фраке, которого я впервые заметил: он только сейчас вынырнул из толпы.— Умоляю, не поднимайтесь.
Она остановилась, легонько пожала плечами, как раскапризничавшийся ребенок, и растерянно прижала пальчики к губам. Она жалела, что ей не удалось взобраться на стул, и украдкой посматривала на него.
Тут кто-то предупредил:
— Здесь госпожа де Сент-Эньян.
Тотчас же с быстротой, находчивостью и учтивой деликатностью стул унесли, круг распался, и присутствующие принялись танцевать контрданс, чтобы скрыть от герцогини страшную репетицию драмы, происходившей на площади Революции.
Женщины побежали к ней здороваться и окружили ее, чтобы она не увидела ненавистной забавы, которая могла опасно отразиться на ее здоровье. Ей выказали не меньше уважения и внимания, чем она встретила бы в Версале. Язык хорошего общества не забывается. Стоило закрыть глаза, и вам показалось бы, что ничто не изменилось: вы в гостиной.
Среди этих групп я вновь приметил бледного и несколько увядшего молодого человека с печальным и страстным лицом, который молча бродил по залу, опустив голову и сложив руки на груди. Он уже покинул мадемуазель де Куаньи и расхаживал между колонн, бросая на стены и железные брусья взоры пленного льва. В его костюме — сером, смахивающем на мундир фраке с черным воротником и в киперном жилете было что-то наводящее на мысль об офицере. Одежда и лицо, гладкие черные волосы и черные глаза — все соответствовало портрету, лежавшему у меня в кармане. Это был Андре де Шенье. Я видел его впервые.
Приближаясь к госпоже де Сент-Эньян, мы приблизились с ним друг к другу. Она подозвала его. Он сел рядом с ней, быстро завладел ее рукой, молча поцеловал и стал что-то возбужденно высматривать. С этой минуты она тоже перестала нам отвечать, с беспокойством следя за его взглядом.
Мы держались кучкой в темноте, посреди толпы, которая негромко разговаривала, двигалась, шумела. Другие мало-помалу отдалились, и я заметил, что мадемуазель де Куаньи тоже старается нас избегать. Мы сидели втроем на дубовой скамье, спиной к столу и опираясь на него. Госпожа де Сент-Эньян, расположившаяся между нами, отодвинулась подальше назад, чтобы не помешать нам говорить: сама она не хотела нарушать молчание. Андре де Шенье, которому тоже не хотелось рассуждать о безразличных предметах, придвинулся ко мне, наполовину загородив герцогиню плечом. Я понял, что окажу ему услугу, взяв слово первым.
— Вы не находите, что подобное собрание в столовой смягчает тюремную обстановку?
— Как видите, это радует всех узников, кроме меня,— грустно отозвался он.— Я не жду от этого ничего хорошего, напротив, усматриваю в этом нечто зловещее, вроде последней трапезы мучеников.
Я понурился: я держался того же мнения, но не стремился его высказать.
— Полно! Не надо пугать меня,— вмешалась госпожа де Сент-Эньян.— Мне и без того хватает горестей и страхов. Чтоб я больше не слышала от вас необдуманных слов! — И, наклонясь к моему уху, вполголоса добавила: — Здесь повсюду шпионы. Не давайте ему компрометировать себя. Мне с ним не совладать, и я каждый день дрожу за него — он вечно в дурном расположении духа.
Вместо ответа я непроизвольно возвел глаза к небу. На мгновение все мы трое примолкли. «Бедная женщина! — подумал я.— Как все-таки прекрасны и радостны золотые иллюзии, которые дает нам в спутницы юность, раз ты видишь их рядом с собой даже в этом зловещем здании, откуда каждый день вывозят очередную партию несчастных!»
Андре Шенье — поскольку его фамилия переделана молвой именно так, а приговоры последней оспаривать бесполезно — с нежностью и состраданием склонил голову набок. Я понял его жест, и он увидел, что я это понял. Людям, умеющим чувствовать, слова ни к чему. Уверен, переведи я это движение на язык слов, Шенье подписал бы мой перевод. Он как бы говорил: «Бедная девочка, она еще думает, что я могу себя скомпрометировать!»
Чтобы не прерывать разговор слишком внезапно — в присутствии такой умницы, как герцогиня, это было бы большой ошибкой,— я решил развить затронутую тему, но придать ей более общий характер.
— Я всегда полагал,— начал я,— что поэтам дано прозревать будущее.
Сначала в глазах Шенье затеплилась симпатия, но это оказалось лишь краткой вспышкой: взор его тут же снова стал недоверчивым.
— Вы впрямь думаете то, что говорите? — усомнился он.— Никогда не знаю, рассуждают светские люди всерьез или шутят: насмешливость — национальный недуг французов.
— Я не светский человек и всегда говорю серьезно,— отпарировал я.
— Ну что ж,— вздохнул он.— Признаюсь, что по наивности своей верю вам. Первое впечатление, первый взгляд, первое ощущение не часто обманывают меня.
— Поэтому,— перебила госпожа де Сент-Эньян, деланно улыбаясь и силясь увести разговор в сторону,— вы и угадали, что мадемуазель де Куаньи подвернет себе ногу, вскакивая на стул?
Даже меня поразило, до чего у женщин острый взгляд. Оживи его капелькой ревности — и он сквозь стены начнет видеть!
Порой на зеленоватой стоячей воде болота образуется цветочный островок, который затопляется при первом же ветре; в этой тюрьме образовался салон со всеми своими атрибутами — соперничеством, котериями, чтением вслух, мелочностью, притязаниями, изяществом и пороками, широтой и узостью, антипатиями и привязанностями.