— Полагаю, что да, гражданин Шенье.
Он порывисто схватил меня за руку.
— Нет, вы не похожи на шпиона. Чего хотят от меня здесь? Если что-нибудь знаете — скажите.
Я был как на иголках: я чувствовал, что сюда вот-вот войдут, что за нами, вероятно, наблюдают и уж наверняка нас подслушивают. Воздух всюду был напитан террором, в этой комнате — подавно. Я встал и начал расхаживать: пусть по крайней мере разговор прерывается долгими паузами и выглядит бессвязным. Шенье понял меня и зашагал по комнате в противоположном направлении. Мы шли размеренным шагом, как двое часовых, расхаживающих друг мимо друга; каждый из нас, на взгляд другого, казался человеком, погруженным в раздумья; один на ходу ронял несколько слов, другой, возвращаясь, отвечал на них.
Я потер руки.
— Видимо, нас свели здесь умышленно,— прошептал я, с самым естественным видом следуя от двери к камину. И в полный голос добавил: — Приятная квартира!
Шенье направился от камина к двери и, встретив меня на полпути, бросил: — Очень!— Потом, вскинув голову, добавил: — И выходит во двор.
Прошел я и еле слышно сообщил:
— Нынче утром видел вашего отца и брата.— И тут же во всеуслышание: — Погода какая чудесная!
Теперь он разминулся со мной.
— Знаю. Мы с отцом больше не встречаемся. Надеюсь, Андре тоже не долго будет сидеть за решеткой... До чего синее небо!
Мы вновь поравнялись.
— Тальен, Курту а, Баррас, Клозель — хорошие граждане,— заметил я. И восторженно воскликнул: — Тимолеон! Какой великолепный сюжет!
Настал его черед.
— Баррас. Колло д’Эрбуа, Луазо, Бурдон, Барер, Буасси д’Англа... Нет, мне больше нравится мой «Фенелон».
Я прибавил шагу.
— Это может продлиться еще несколько дней... Говорят, стихи очень хороши.
Шенье на ходу задел меня локтем.
— Триумвирам не продержаться и трех дней... Я читал пьесу у гражданки Вестрис.
На этот раз, поравнявшись с ним, я пожал ему руку.
— Остерегайтесь упоминать о брате. О нем позабыли... Я слышал — финал весьма удался.
Теперь он горячо пожал мне руку.
— Его нет ни в одном списке, а я его не назову. Надо притвориться мертвыми. Девятого я сам вытащу его из тюрьмы... Боюсь только, финал слишком ясен заранее.
Это был наш последний маневр. Дверь открылась. Мы с Шенье находились в разных углах кабинета.
34.
Маленький
дивертисмент
Вошел Робеспьер, ведя за руку Сен-Жюста: тот, бледный и уста-лый, в пропыленном сюртуке, только что примчался в Париж. Робеспьер быстро глянул на нас с Шенье из-под очков, и расстояние, на котором мы оказались друг от друга, видимо, удовлетворило его: он поджал губы и улыбнулся.
— Вот путешественник, с которым вы знакомы, граждане,— объявил он.
Мы втроем раскланялись: Жозеф Шенье — хмурясь; Сен-Жюст — резким надменным кивком; я — по-монашески смиренно.
Робеспьер сел в свое кожаное кресло за письменным столом, напротив нас; Сен-Жюст — рядом с ним. Наступило долгое молчание. Я поочередно оглядел всех троих. Шенье откинулся назад и качался на стуле с гордым, хотя несколько скованным видом и наверняка витал мыслями где-то далеко. Сен-Жюст, сохраняя полную невозмутимость, склонил на плечо свою красивую голову с нежным, правильным и меланхоличным лицом и копной вьющихся каштановых волос. Его большие глаза были устремлены к небу. Он вздыхал и выглядел как молодой святой. Гонители нередко перенимают повадки жертв. Робеспьер смотрел на нас, как кот на трех застигнутых им мышей.
— Вот и Сен-Жюст,— с праздничным видом произнес он.— Наш друг вернулся из армии, где раздавил измену; то же он сделает и здесь. А ведь Сен-Жюст преподнес нам сюрприз: его не ждали, верно, Шенье?
И он украдкой посмотрел на посетителя, словно наслаждаясь затруднительным положением, в которое его поставил.
— Ты посылал за мною, гражданин? — раздраженно осведомился Шенье.— Если у тебя ко мне дело, поторопись: меня ждут в Конвенте.
— Я хотел,— указав на меня, чопорно отозвался Робеспьер,— свести тебя с этим прекрасным человеком, который принимает такое участие в вашей семье.
Я попался. Мы с Мари Жозефом переглянулись и прочли во взглядах, которыми обменялись, насколько серьезны наши опасения. Я решил переменить тему.
— Я люблю литературу, а «Фенелон», честное слово...
— Да, кстати, Шенье,— перебил меня Робеспьер,— прими мои поздравления: твой «Тимолеон» пользуется успехом в гостиных у бывших, где ты его читаешь. А ты еще не знаком с этой трагедией? — с иронией поинтересовался он у Сен-Жюста.
Тот презрительно улыбнулся и, не снисходя до ответа, принялся обмахивать пыль с сапог полою длинного сюртука.
— Ну, для него это мелочь,— вмешался Жозеф Шенье, глядя на меня.
Он старался казаться равнодушным, но кровь уже бросилась ему в лицо — в нем заговорил автор.
Сен-Жюст, как всегда невозмутимо, поднял на Шенье глаза и вперился в него с чем-то вроде восхищения.
— Член Конвента, который забавляется такими вещами на втором году Республики, представляется мне подлинным чудом,— сказал он.
— Честное слово, если уж не вершишь дела государства, это самое лучшее, что можно сделать для нации,— отпарировал Жозеф Шенье.
Сен-Жюст пожал плечами.
Робеспьер вынул часы, словно кого-то ожидая, и с педантским видом начал:
— Ты знаешь, какого я мнения о писателях, гражданин Шенье. Тебя я исключаю: мне известны твои республиканские добродетели, но, как правило, я считаю писателей опаснейшими врагами отечества. Нам нужна единая воля. Этого требует положение. Эта воля должна быть республиканской, следовательно, писатели тоже должны быть республиканцами — остальные лишь развращают народ. Нужно объединить народ и сломить буржуазию, причину всех наших внутренних неурядиц. Народ должен сплотиться вокруг Конвента, Конвент — опираться на него; санкюлоты должны получать жалованье, быть непримиримы и оставаться в городах. Кто же препятствует моим устремлениям? Писатели, стихоплеты, изготавливающие рифмованный вздор и стенающие: «Душа моя, бежим с тобой в пустыню!» Они лишают людей мужества. Всех, кто не приносит пользу Республике, Конвент обязан рассматривать как контрреволюционеров.
— Очень уж ты строг,— возразил Мари Жозеф, изрядно струхнувший, но еще сильнее задетый.
— О, я не говорю о тебе,— продолжал Робеспьер кротким, медоточивым тоном.— Ты был воином, потом законодателем и становишься поэтом, лишь когда тебе нечего делать.
— Нет, да нет же! — вскричал глубоко уязвленный Шенье.— Напротив, я — поэт от природы и только попусту тратил время в армии и в Конвенте.
Не скрою, несмотря на всю серьезность положения, я не удержался от улыбки, видя растерянность Шенье.
Подобные слова были бы к лицу его брату, но Жозеф, по-моему, несколько заблуждался на свой счет; потому-то Неподкупный, в душе державшийся моего мнения, и продолжал мучить его.
— Полно! Полно! — запротестовал он с приторной и притворной ласковостью.— Ты отвергаешь два лавровых венка ради веночка из розочек.
— Сдается мне, ты и сам когда-то не брезговал этими цветами, гражданин! — съязвил Шенье.— Я читал у тебя очень недурные куплеты о чаше и пирушке. Там, помнится, говорилось:
«О, горькая судьба моя!
Экое злодейство,
Экий стыд и срам!
Верить ли глазам?
На пирушке нашей Восседаю я Между вас, друзья,
С опустелой чашей».
А был еще мадригал с такой вот строфой:
«Останься скромной, как лилея,
Хотя стократ и превзошла Соперниц красотой своею:
Ты будешь всем еще милее,
Боясь, что ты им не мила».
Приятные стихи! И еще ты сочинил две речи о смертной казни — за и против нее, а также похвалу Грессе, откуда я до сих пор помню блистательную тираду:
«Пусть тот, кто жаждет прославить себя умением изящно шутить и писать, кто ни в чем не ищет ничего, кроме забавы, прочтет «Вер-Вера», и он познает новые источники наслаждения. Пока существует французский язык, у «Вер-Вера» всегда найдутся почитатели. Власть гения такова, что наши последние потомки и те будут восхищаться приключениями попугая. Сонмы героев остались во мраке вечного забвения, потому что не нашлось пера, достойного прославить их подвиги; твоя же слава, счастливец Вер-Вер, дойдет до самых отдаленных поколений. О Грессе, ты величайший из поэтов! Возложим же цветы...» и так далее.