Шенье со слезами на глазах метался взад и вперед, хватал Робеспьера за руки, отца за плечи — словом, вел себя как безумный.
Робеспьер поднялся и с обманчивой добротой протянул старику руку в обход его сына. Отец решил, что все спасено; мы поняли, что все погибло. Как все слабые старики, господин де Шенье расчувствовался от одного жеста.
— О, вы — добрый человек! — воскликнул он.— Это все ваша система — из-за нее и вас считают плохим. Верните мне старшего сына, господин де Робеспьер. Верните мне его, заклинаю вас! Он в Сен-Лазаре. Уверяю, он лучший из двоих. Вы его не знаете. А он глубоко восхищается й вами, и всеми этими господами тоже; он часто мне в этом признавался. Что бы на него ни наговаривали, он отнюдь не фанатик. Его брат не захотел обратиться к вам: он боится себя скомпрометировать. А я — отец, да еще старик и ничего не боюсь. К тому лее вы порядочный человек — достаточно взглянуть на ваш облик и манеры; с таким, как вы, всегда можно найти общий язык, не правда ли? Не делайте мне знаки! — напустился он на Мари Жозефа.— Не прерывайте меня! Вы мне надоели. Не мешайте господину де Робеспьеру поступить по велению сердца. Он, наверно, лучше вас разбирается в делах правления. Вы всегда, с самого детства, завидовали Андре. Оставьте меня, не смейте со мной заговаривать.
Говорить несчастный брат и без того не мог. он онемел от горя. Я — тоже.
— Уф! — облегченно вздохнул Робеспьер, опускаясь в кресло и спокойно снимая очки.— Так вот каково их важное дело! Ну скажи, Сен-Жюст, неужели они вообразили, будто я не знаю об аресте старшего братца? Честное слово, эти люди считают меня сумасшедшим. Правда, я собирался им заняться лишь через несколько дней. Что ж,— заключил он, взяв перо и царапая что-то на бумаге,— дело его передадут.
— Ну вот! — выдохнул я.
— Как — передадут? — не понял озадаченный отец.
— Да, гражданин, передадут в революционный трибунал, где он сможет защищаться,— холодно пояснил Сен-Жюст.
— А как же Андре? — спросил господин де Шенье.
— Его перевезут в Консьержери,— ответил Сен-Жюст.
— Но ведь он взят без постановления об аресте,— настаивал старик.
— Тем лучше: он заявит об этом трибуналу,— ободрил Робеспьер. Он что-то писал.
— Но зачем его туда отправлять? — недоумевал бедный старик.
— Чтобы он оправдался,— так же холодно ответил Робеспьер, продолжая писать.
— А его выслушают? — усомнился Мари Жозеф.
Робеспьер поднял очки, пристально посмотрел на Шенье, и
глаза его под зелеными стеклами сверкнули, как у совы.
— Ты сомневаешься в непредвзятости революционного трибунала?
Мари Жозеф склонил голову, глубоко вздохнул и выдавил:
— Нет.
— Иногда трибунал оправдывает,— важно вставил Сен-Жюст.
— Иногда! — пробормотал отец, дрожа, но все еще держась на ногах.
— Скажи, Сен-Жюст,— полюбопытствовал Робеспьер, вновь принимаясь писать,— известно ли тебе, что наш арестант — тоже поэт? Мы тут говорим о поэтах, а они говорят о нас. Да еще как изысканно! На, полюбуйся. Это ведь что-то совсем новенькое, верно, доктор? Подумай только, Сен-Жюст, нас величают «палачами, осквернителями закона»!
— Только-то? — удивился Сен-Жюст, беря бумагу, которую я слишком хорошо знал: Робеспьер добыл ее с помощью лучших своих шпионов.
Внезапно тот вытащил часы, встал и объявил:
— Два часа!
Затем поклонился нам и поспешил к двери, через которую вошел вместе с Сен-Жюстом. Он открыл ее, первым шагнул через порог в приемную, где, как я заметил, толпилось порядочно народу, и, взявшись рукой за ключ, словно не в силах решить — выпустить нас или запереть дверь у нас под носом, бросил:
— Я просто хотел показать вам, что достаточно быстро узнаю обо всем происходящем.
И, повернувшись к Сен-Жюсту, который с беспредельно кроткой улыбкой спокойно следовал за ним, он осведомился:
— Ты не находишь, Сен-Жюст, что я не хуже поэтов умею сочинять семейные сцены?
— Ну погоди, Максимильян! — взорвался Мари Жозеф, потрясая кулаком и бросаясь к противоположной двери, которая на этот раз открылась.— Я иду в Конвент с Тальеном.
— А я — к Якобинцам,— сухо и надменно отпарировал Робеспьер.
— С Сен-Жюстом,— угрожающе присовокупил Сен-Жюст.
Выходя вслед за Мари Жозефом, я сказал его отцу:
— Верните себе младшего сына: старшего вы погубили.
И мы удалились, не решаясь обернуться и хотя бы взглянуть на старика.
35.
Летний вечер
Первым делом я постарался спрятать Мари Жозефа. Несмотря на террор, никто не отказывал в приюте человеку, над которым нависла угроза. Я мысленно перебрал десятка два подходящих домов и нашел один для Мари Жозефа. Он дал себя туда отвести, плача, как ребенок. Днем он прятался, а ночью бегал по друзьям-депута-там, подбадривая их. Он был вне себя от горя и мог говорить лишь о том, как ускорить свержение Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона. Он жил теперь только этой мыслью. Я скрывался, как он, и занимался тем же, что он. Я был всюду, кроме собственного дома. Когда Жозеф Шенье отправлялся в Конвент, он входил и выходил в сопровождении друзей-депутатов, на которых не смели поднять руку. Как только он оказывался на улице, ему помогали исчезнуть, и даже свора шпионов, это полчище самой прыткой саранчи, которая свирепей всякой моровой язвы опустошала Париж, не могла взять его след. Жизнь Андре Шенье зависела от выигрыша времени.
Вопрос стоял так: что созреет быстрей — гнев Робеспьера или гнев заговорщиков. Начиная с ночи с пятого на шестое термидора, первой после вышеописанной прискорбной сцены, мы посетили всех, кого позднее прозвали термидорианцами,— от Тальена до Барраса, от Лекуэнтра до Вадье. Мы объединили их замыслы, но не их самих. Каждый в отдельности был настроен решительно, все вместе — нет.
Я вернулся расстроенный. Вот какой сложился у меня вывод.
Под Республику подводят мину и контрмину. Робеспьер ведет мину из Ратуши, Тальен контрмину — из Тюильри. В день, когда подкопщики столкнутся, произойдет взрыв. Но за Робеспьером — единство, среди же депутатов Конвента, ожидающих его нападения,— разброд. Наши попытки расшевелить их в эту и следующую, с шестого на седьмое, ночь кончились лишь робкими сборищами отдельных группировок. Якобинцы готовы уже давно, а Конвент дожидается первых выстрелов. Во всяком случае, седьмого утром положение было именно таково.
Париж чувствовал, как колеблется под ним земля. Воздух на перекрестках и тот дышал близостью событий: так уж здесь всегда бывает. Площади были запружены галдящими людьми, двери распахнуты настежь, окна вопросительно смотрели на улицы.
Мы не сумели получить никаких известий из Сен-Лазара. Я сам отправился туда. Передо мной яростно захлопнули дверь, меня чуть не арестовали. Я потратил день на бесплодные попытки. Около шести часов вечера по общественным местам заметались кучки людей. Какие-то взбудораженные субъекты бросали им новость и тут же исчезали. Всюду слышалось: «Секции берутся за оружие. В Конвенте заговор»... «Нет, заговорщики — якобинцы»... «Коммуна приостановила декреты Конвента»... «Только что проехали канониры».