Мне начал белый свет казаться тьмой густою.
Мир — что он для меня, коль для него ничто я?
Что время мне считать, коль в счет я не иду,
Коль смертный час — вот все, чего еще я жду?
Поверь, что если бы я от того родился,
По чьей вине в плену я с детства находился,
То и его обречь едва ли б захотел На свой чудовищный, неслыханный удел.
Как часто счастье звал я долгими часами,
Когда себя пьянил, впав в забытье, мечтами О милых, дружественных, нежных существах,
Порой являвшихся мне в юношеских снах!
Покрыли слезы ржой мне маску из железа.
Хлеб черный орошал я ими в час трапезы.
Ночами сердце боль мне опаляла вдруг,
Ввергал тюремщиков мой дикий вой в испуг,
А мысли у меня на волю пробивались,
Как совы, что во мрак с зубцов тюрьмы срывались,
И я, прильнув лицом к решетке, жил вне стен,
Где обрекли меня на безысходный плен».
Несчастный смолк. Но как раскат грозы прощальный,
Что страх в душе селит своей тоскою дальной И долго путнику покинуть не дает Холодный и сырой, но все ж приютный грот.
Во мраке все еще рыдания звучали:
То арестант свой путь через юдоль печали Пред смертью мысленно проделывал опять.
Священник продолжал отходную читать,
Но приказал один из стражей в тоге черной:
«Спешите, иль сейчас он в бред впадет бесспорно»,—
И божий человек обрел весь прежний пыл.
«Ваш срок свершается, мой сын,— он возгласил.— Счастлив, кто небом был наказан в мире здешнем.
На божий промысел не след роптать нам, грешным. Страданья ваши днесь пойдут во благо вам:
К спасенью вас Творец приуготовил сам.
Лишь преходящего и плотского мы ищем,
А ведь Господь речет: «Печалями пресыщен И крат код не вен тот, кто женщиной рожден».
Пуст этот мир, и слез отнюдь не стоит он.
Заботьтесь о душе, не думайте про тело.
В сей жизни временной и я достиг предела,
И память у меня — как гроб, куда легла Чреда унылых дней, которым нет числа,
Но вашим бедам я завидую сегодня:
Они порука в том, что будет рай господний Вам сонмом ангельским заслуженно открыт.
Лишь слово молвите — и удовлетворит Оно Творца». Вот так страдальца ободряя И в речь свою глагол евангельский вставляя, Священник узника покаяться склонял,
Но безуспешно: тот его мольбам не внял И неожиданно с горячностью бредовой,
Весь в прошлое уйдя, вскричал: «Дышу я снова! Тюрьма открылась. Я на берегу морском.
О, как шумит прибой! Какой простор кругом!
Как солнечен Прованс! Как море необъятно!
Как плыть на корабле, наверное, приятно!
Ужель достигну я на нем чужих краев,
Гоним живительным дыханием ветров?
Вот прибываем мы. Бросает якорь судно,
И я с него схожу, и мне шагать не трудно.
Свободен я! Теперь погоня не страшна —
Я от солдат ушел, и маска сорвана,
И волосы мои взметает бриз прохладный,
И золотит лицо мне солнца луч отрадный...
Куда вы, девушки? Зачем меня робеть?
Останьтесь на лугу и продолжайте петь.
Постойте же, иль вся деревня всполошится!
Ужель не только я — любой оков страшится?
Но, кажется, одна в испуге не бежит.
Как! Не ужасен ей Железной Маски вид?
Нет. Кроткие глаза ей увлажняет жалость,
И ободрительно она заулыбалась...
За что, солдаты, в плен меня вы взяли вновь?
Имею право я на солнце и любовь.
Прочь! Дайте девушке и мне уйти отсюда.
Она меня зовет, и я ей другом буду.
Я зла не делаю. Скажите Королю,
Что никого я ввек ничем не оскорблю,
Что ни родни искать, ни мстителей не стану —
Пусть только разрешит нам с той, что мне желанна,
В горах себе найти скитальческий приют,
А если мне вопрос случайно зададут,
Какого все-таки я племени и роду,
Я умолчу, кто я и как обрел свободу,
И преступленье вам, хоть велико оно,—
Лишь отпустите нас! — мной будет прощено.
Нет... Вновь тюрьма... Я к ней приговорен с рожденья И смерти радуюсь: она — освобожденье.
Вот щелкнет, палачи, замок в последний раз За вечным узником — и он спасен от вас.
А что вон там еще за человек в сутане?
Не призрак ли того, кто здесь томился ране?
Он> плачет... Знать, в плену и после смерти он?
СВЯЩЕННИК
Нет вижу я, что вход вам в вечность отворен.
УМИРАЮЩИЙ
На помощь! Не хочу! Там ждут меня оковы.
СВЯЩЕННИК
Нет, неисчерпные щедроты всеблагого.
Лишь молвите, что вы раскаялись в грехах,
И вас Господь простит.
УМИРАЮЩИЙ Оставь меня, монах!
СВЯЩЕННИК
Скажите: «Верую» — и смерти избежите.
УМИРАЮЩИЙ
Дай мне хоть умереть, коль не успел пожить я.
И по стене тюрьмы, собрав остаток сил,
Ударил арестант так, что кулак разбил.
«О боже, помоги душе его несчастной!» — Воззвал к всевышнему монах с надеждой страстной И плоть господнюю, что в хлеб претворена,
Взяв дароносицу, рукой достал со дна.
Храня молчание, все на колени встали;
Над ложем факелы, качнувшись, заблистали;
На изголовье вновь был узник водворен,
Но тщетно: наконец обрел свободу он.
В зловещей камере, где дни окончил пленник, Всю ночь, один, псалмы читал седой священник. Сидел не шевелясь он возле мертвеца,
И слезы, капая из глаз у чернеца,
На книгу божию неспешно упадали;
Когда ж не мог старик творить молитву дале,
Он скорбно начинал святой водой кропить Того, кто к нам с небес был изгнан, может быть. Затем, уняв тоску, монах сбирался с силой,
И эхо гулкое по зданью разносило Заупокойный гимн: «О боже, не круши Негодованием твоим моей души;
Не погуби меня с неправедником вместе».
Потом: «Следит за мной тот, кто погряз в нечестье; Его добычей стать меня не попусти;
Им, господи, сведен я с твоего пути.
Мой грех — на нем. Его и покарай за это.
Из бездны я воззвал, которой глубже нету:
От недругов меня, о Господи, укрой!»
Когда же дочитал псалтырь монах с зарей,
Он понял, что придет за трупом стража вскоре — Шаги и голоса раздались в коридоре,
И без свидетелей увидеть хоть на миг Лицо покойника вдруг захотел старик.
На тело мертвое он бросил взор печальный,
Но разглядеть сумел лишь саван погребальный, Железной маскою приподнятый на лбу:
Страдалец узником остался и в гробу.
Моисей
Над островерхими просторными шатрами Катилось тяжкое, медлительное пламя — Закат был недалек, и солнца луч косой Ложился на пески широкой полосой.
В багрец и золото окрасилась пустыня.
С зубчатых скал Нево, на полпути к вершине, Господень человек, провидец Моисей Безрадостно обвел глазами ширь степей:
Под ним, вокруг Фасги, смоковницы густые; Направо — области Ефрема, Манассии,
Весь за грядой холмов лежащий Галаад,
Где тучные луга раздольем тешат взгляд;
На севере, где мрак встает неодолимо, Простерся край олив — колено Нефталима;
И к морю дальнему, бесплодна и бедна,
На юге тянется Иудина страна;
Ковром цветов поля пестреют там, где стены Возносит город пальм, Иерихон надменный,
И цепью длинною уходят на Сигор Мастичные леса, обставшие Фегор.
Угрюмо он глядит на веси Ханаана,
Запретной для него земли обетованной, Глядит, подъемлет длань, благословенье шлет Своим сородичам и снова вверх идет.
А под святой горой, восставшей величаво Над необъятными равнинами Моава,
Народ израильский шумел со всех сторон,
Как спелые хлеба, что клонит аквилон.
Еще с рассветом, в час, прохладой напоенный, Когда росу в песок с ветвей роняют клены, Столетний Моисей, всеведущий мудрец,
Взошел туда, где с ним беседует Творец.
Весь день тревожных глаз евреи не спускали С лучей, которые на лбу его сверкали,
И чуть вершины он, пророк и вождь, достиг,
В грозовом облаке сокрыв от взоров лик,
Как ладан на камнях алтарных закурился, Шестисоттысячный народ к земле склонился, И в светло-золотом густеющем дыму Толпа запела гимн владыке своему,
И, словно над песком зыбучим кипарисы, Сыны Левиины над нею поднялися И, вторя звоном арф несчетным голосам, Хвалу Царю царей восслали к небесам.
А Моисей стоял, невидим в темной туче,