Наедине с Творцом у края горной кручи.
Он Богу говорил: «Ужели снова в путь?
Ужели не умру и я когда-нибудь?
Увы, я одинок и быть устал всесильным.
Дай, Господи, и мне забыться сном могильным. Скажи, за что твоим избранником я стал? Израиль я привел, куда ты пожелал.
Коснулся он стопой земли обетованной.
Так пусть другой блюдет завет, тобою данный, Скрижаль и медный жезл из рук моих возьмет И, как коня уздой, смиряет твой народ.
Ужель ты для того меня лишил навеки Страстей и чаяний, обычных в человеке,
Чтоб от горы Хорив и до горы Нево Я места не нашел для гроба своего?
Людей мудрей меня не видел мир доселе. Скитальческий народ мой перст направил к цели. Дождем огня вершил я над царями суд.
Закон мой никогда потомки не прейдут.
Могилам древним я приказывал раскрыться:
Себе я даже смерть заставил покориться. Подошвою втоптал я в пыль немало царств.
В моей руке судьба племен и государств...
Увы, я одинок, хотя и стал всесильным.
Дай, Господи, и мне забыться сном могильным.
Увы, я знаю все, что свод небес таит.
Огонь твоих очей в моих очах горит.
Я тьме повелевал разъять свои покровы И звезды окликал по именам сурово,
И каждая, едва к ней доносился зов,
Спешила выглянуть из толщи облаков.
Я тучам на чело десницу возлагаю
И, молнии гася, грозу превозмогаю.
Зыбучие пески на города я шлю,
Тугим крылом ветров я цепи гор валю.
Звучнее голос мой, чем моря грохотанье.
Моим ногам давно не страшны расстоянья.
Потоки предо мной и те отходят вспять.
Когда ж к Израилю ты хочешь речь держать И языком моим глаголет дух твой гневный,
Тогда земля дрожит, мрачится свет полдневный... Но, ангелов твоих величием затмив,
Не стал былой пастух от этого счастлив.
Я стар и одинок, хоть прожил жизнь всесильным. Дай, Господи, и мне забыться сном могильным.
Едва в меня вошло дыханье уст твоих,
Как люди поняли, что я чужой для них:
Их вынуждало взор склонять передо мною Горящих глаз моих сверканье неземное.
С кем мог я о любви иль дружбе говорить? Боялись девушки при мне лицо открыть.
И в облачном столпе перед своим народом,
Всем чужд и всеми чтим, шагал я год за годом.
Я про себя твердил: «Зачем почет и власть,
Коль к любящей груди мне не дано припасть? Приводят смертных в дрожь мои прикосновенья. Как буря — речь моя, как молнии — веленья.
Я соплеменникам внушаю только страх.
Я их хочу обнять — и повергаю в прах...»
Тому, кто одинок, что пользы быть всесильным? Дай, Господи, и мне забыться сном могильным».
Внизу Израиль ждал и Богу славу пел,
Но обратить лицо к горе никто не смел,
А если все ж дерзал смельчак поднять зеницы,
Гремел из тучи гром, сверкали в ней зарницы, Слепила молния греховные глаза И пригибала вновь толпу к земле гроза.
Потом с горы слетел покров ее туманный,
Но Моисей исчез... К земле обетованной Народ повел Навин, угрюм и одинок:
Теперь Господь его избранником нарек.
Рог
I
Люблю я гулкий рог во мгле густых лесов, Пусть означает он, что лань — добыча псов,
И, эхо пробудив в листве темно-зеленой,
Привет прощальный шлет охотник утомленный.
Не раз под этот звук, когда в ночи он плыл,
Я отдыхал душой, но чаще слезы лил:
Мне словно чудилось, что где-то паладины Трубят в предчувствии безвременной кончины.
О, пиренейские лазурные хребты!
Долина Марборе! Фразонские пласты!
Гряда вершин, во льды закованных навеки, Откуда вниз летят ручьи, потоки, реки!
Холодный, солнечный и милый сердцу край! Лишь здесь, где наравне царят декабрь и май, Здесь, где подножия в цвету, а выси снежны, Суровый рог поет так горестно и нежно!
Порой, когда вокруг все полно тишиной И только изредка тревожат мрак ночной Бубенчики овец да блеянье ягненка,
Вдали застонет медь размеренно и звонко.
То молкнет, то гудит торжественный мотив,
И серна робкая, над пропастью застыв,
Внимает, как в ответ на этот зов могучий Грохочет водопад, свергаясь в бездну с кручи.
О, тени рыцарей, ужели до сих пор Ваш голос слышится в раскатах рога с гор? Ужель, о Ронсеваль, скитается доселе Роландова душа в твоем глухом ущелье?
II
Все полегли в бою, никто не взят живым,
Один лишь Оливье остался рядом с ним,
С окрестных скал враги кричат ему кичливо: «Сдавайся нам, Роланд, пока вы оба живы,
Иль ваши трупы мы швырнем на дно ручья».
Он зарычал, как тигр: «Арабы, сдамся я,
Не раньше чем вода подмоет Пиренеи,
И упадут они, и скроются под нею».
«Глянь — падают они! Конец тебе пришел!»
И глыба сорвалась с высот, обставших дол,
И рухнула в поток, верхушки срезав соснам,
И пэров сбила с ног ударом смертоносным.
«Спасибо! — бросил граф.— От плена я спасен!» И, камень оттолкнув, из волн поднялся он С такою яростью и силой исполинской,
Что ужас овладел всей ратью сарацинской.
III
А Карл по склону гор, восставших до небес, Своих баронов вел на Люз и Аржелес,
Уже заметные за дымкой светло-синей В обильной водами лесистой котловине.
О, радость! Позади чужой, коварный кряж! Французское вино из иноземных чаш Лилось рекой, и песнь слагали трубадуры Во славу ивами поросшего Адура.
Спокойно шли полки — Роланд их прикрывал.
От императора Турпен не отставал На вороном коне под чепраком лиловым.
Вдруг пробудился страх в служителе Христовом.
«Мой государь, огнем пылает небосвод.
Не искушай Творца и прекрати поход.
Святым Денисом я клянусь, что это пламя —
Кровь тех, чьи души в рай летят сейчас над нами.
Смотри: две молнии! И две других подряд!»
Тут рога дальнего послышался раскат,
И Карл, на стременах привстав недоуменно,
Лихого скакуна остановил мгновенно.
«Трубят?» — промолвил он. Прелат ответил: «Да. Скликают пастухи на пастбищах стада Иль карлик Оберон в зеленом одеянье Зовет Титанию на тайное свиданье».
И снова едет Карл дорогою своей,
Но тучи грозовой чело его черней —
Измену чует он, томит его тревога,
А сзади то гремят, то тихнут звуки рога.
«Нет, то племянник наш трубит в предсмертный час — Иначе б не просил он помощи у нас.
Назад в Испанию, вассалы и сеньоры!
Пусть снова задрожат предательские горы!»
IV
Лишь у вершины дух перевели войска.
С коней струится пот. Темнеют облака.
Закат на Ронсеваль роняет отсвет слабый. Вдали скрываются последние арабы.
«Турпен, что это там внизу, на дне ручья?» — «Тела двух рыцарей под глыбой вижу я — Своею тяжестью она их раздавила,
Но рог у одного зажат в руке застылой.
Два раза он послал тебе пред смертью зов». Как грустен гулкий рог во мгле густых лесов!
Париж
Возношение
«Мне руку, путник, дай, взойди вослед за мной На Башню и впери зрачки во мрак ночной,
Весь горизонт окинь горящими глазами,
Чтоб, словно у змеи, они метали пламя,
Добычу с жадностью в себя стремясь вобрать,— Не должен ничего ты из виду терять.
С донжона древнего за камнем парапета Откроются тебе все разом страны света И мир в движенье, мир без отдыха и сна,
Как ветер, молния, иль туча, иль волна,
А ты описывай, что обнаружишь всюду,
Куда указывать тебе перстом я буду».
«Я различаю круг такой величины,
Что мне его края и глубь едва видны.
С полудня, с полночи, с заката и восхода
Он взят в кольцо холмов, но в нем мертва природа. Там плавных нет кривых, всё только под углом,
А значит, создано людьми — не естеством.
Там прямы линии, но хаос — их сплетенье;
Там нагромождены вкруг площадей строенья,
Что серы, как во мгле надгробия могил;
Там в грязном воздухе, который сперт и гнил,
Из бездны фонари сверкают ярким глазом,
Подобные в эбен оправленным алмазам.
Там сонная река петляет в берегах,
Как уж, который в зной ползет уснуть в кустах.
Там мощных крепостей глухие бастионы,