Где из сердец народ дерзнул Христа изгнать —
Вы это сделали...— и в миг, кбгда опятЬу Самодовольные упьются горожане Кровавой сладостью междоусобной браниу Господень ангел вниз низринет камень тот И город навсегда с лица земли сотрет».
С улыбкой грустной я ответил: «Допускаю,
Что может впрямь Париж постичь судьба такая,
Но если небо нас решило погубить,
На будущее нам должна замена быть.
Замены ж нет — лишь здесь божественная сила Сама себя в уме и чувстве воплотила,
И ангел смерти в час, когда он нас казнит,
Пред нами горестно колени преклонит,
Подумав про себя с тоскою безграничной: «Богоубийство днесь свершаю я вторично».
Но полно задавать себе пустой вопрос:
Что померещилось мне — туча иль утес.
Терять нам время здесь, на Башне, бесполезно: Отсюда видит дух мечту, а тело — бездну. Страдание и смерть — вот все, считаю я,
Что есть устойчивого в вихре бытия.
Свой век и род людской и город отживает,
Но прах их никогда бесплоден не бывает,
И коль узришь ты прах Парижа на пути,
Возьми щепоть его, и нас сожми в горсти,
И, увидав вокруг лишь мерзость запустенья, Вздохни: «Взорвал себя вулкан при изверженье» —
И оцени, какой здесь уничтожен труд,
И вспомни тех, кого описывал я тут.
Но были, кроме них, другие — чище, лучше, Которых, хоть и чтил в них век талант могучий, Он порицал за то, что в слове их любом Читалось явственно сомнение во всем, Свободомыслие и к ближнему участье,
Презрение к деньгам и равнодушье к власти, Из-за чего у них у всех судьба одна —
Пить чашу горькую безропотно до дна.
Когда же, путник, вновь покинешь ты пустыню, Рассей по ветру прах и возопи в унынье,
Хоть не вонмет никто стенанью твоему:
«Отныне погружен надолго мир во тьму».
Смерть волка
I
Как над пожарищем сквозь дым сверкает пламя, Багровый диск луны сверкал меж облаками,
И с черным краем их сливался лес вдали.
По влажной от росы траве мы молча шли.
Взяв на руку ружье, я вместе с остальными Скользил под елями, как в Ландах, небольшими, Но вдруг следы когтей заметил на песке И понял: волки здесь, от нас невдалеке.
Дыханье затаив, мы замерли и стали Прислушиваться... Лес, кусты, равнина спали;
В недвижном воздухе царил покой, и лишь Скрипенье флюгера порой смущало тишь,
Когда, под сводом туч в далеком небе вея,
За башни задевал зефир стопой своею;
Казалось, даже дуб, припав челом к скале,
На локоть оперся и задремал во мгле.
Ни звука... И тогда охотник поседелый,
Вслед за которым мы шагали вечер целый, Звериных хитростей испытанный знаток, Склонился до земли, к следам почти прилег И тихо объявил, вглядевшись в отпечатки,
Что по размеру лап, их форме и посадке Двух матерых волков и двух волчат признал. Прикрыли ружья мы, чтоб не блестел металл,
И развернулись в цепь, и, раздвигая ветки,
С ножами наголо пошли сквозь ельник редкий, Как вдруг навстречу нам в безмолвии ночном Зеленые зрачки заискрились огнем.
А дальше, где стволы в лучах луны кривились, Две тени легкие на вереске резвились,
Играя и скача, как пара псов борзых, Почуявших, что в дом вошел хозяин их.
Но, всеми статями собак напоминая,
Волчата прыгали без визга и без лая:
С младенчества они запомнили навек —
Отсюда в двух шагах их недруг человек.
Отец стоял, а мать поодаль восседала,
Как та, что Ромула и Рема воспитала,
Та, изваяние которой Вечный Рим Считал святынею и символом своим.
Тут волк шагнул, присел и когти для упора Всадил в песок. К нему уже летела свора.
Он ясно сознавал, что не уйдет живой,
Однако был готов принять неравный бой И первой же борзой, оскалившейся жадно, Вцепился в горло так глубоко и нещадно,
Что не заставили его разжать клыки Ни грохот выстрелов, ни острые клинки,
Которые в него наперекрест впивались,
Ни псы, как яростно они ни заливались,
Покуда челюсти он сам не разомкнул И мертвого врага на землю не швырнул.
Потом он взором нас обвел без тени страха. Торчали в нем ножи, которыми с размаха Во время схватки был к песку он пригвожден,
И дула уперлись в него со всех сторон.
Тогда он вновь на нас взглянул все так же твердо, Слизнул густую кровь, струившуюся с морды,
И, не желая знать, за что убит и кем,
Огромные глаза смежил — как прежде, нем.
II
Я на ружье поник в задумчивости грустной,
Сочтя жестокостью бесцельною и гнусной Преследовать волчат и мрачную их мать,
Хоть мужа не могла она вблизи не ждать.
В беде он не был бы покинут, будь их двое,
Своей суровою красавицей вдовою,
Но долг ее — спасти детей и научить
Без сетований дни голодные влачить
И презирать зверей, которые в неволе
Нам, людям, продались, чтоб жить в тепле и холе,
И травят для своих хозяев с этих пор
Былых властителей полей, лесов и гор.
III
Я думал: «Как смешны мы в нашем ослепленье! Как слабы, хоть и мним себя венцом творенья! Учись же, человек, величью у зверей,
Чтоб, отдавая жизнь, не сожалеть о ней.
Постигни до конца тщету существованья И знай: все суетно, прекрасно лишь молчанье.
Да, волк-отшельник, я уразумел вполне,
Что ты хотел сказать последним взором мне.
Он как бы говорил: «Коль и в тебе есть твердость, Сумей взрастить в душе стоическую гордость И стань ценою дум, и бдений, и трудов Тем, чем с рожденья был я, вольный сын лесов. Поверь: стенать, рыдать, молить — равно позорно. Свой тяжкий крест неси и долго, и упорно,
Путь, что тебе судьбой назначен, протори,
Потом, без слов, как я, отмучься и умри».
Гефсиманский сад
I
Ночь... Иисус идет один тропой крутой,
И, словно саван, бел на нем хитон простой.
Внизу ученики забылись сном пугливо.
Под ветром клонятся дрожащие оливы.
Он шествует меж них, дрожа, подобно им,
И мертвен взор его, и дух тоской томим,
И руки сложены на грубой ткани платья,
Как у сокрывшего под ней добычу татя.
Средь скал находит он легко, хоть всюду тьма, Путь в Гефсиманию, что наверху холма,
Там, на колени пав, горе возводит очи,
Молитву скорбную творит и молвит: «Отче!»
Но бог безмолвствует, и мрачен небосвод.
В растерянности встав, вниз Иисус идет,
Плечом дрожащие оливы задевает,
И пот ему чело кровавый заливает.
Спустись к подножию, он спутникам кричит: «Молитесь, бодрствуйте со мной!» Но все молчит. Дремота тяжкая апостолов объемлет.
Сам Петр и тот словам Учителя не внемлет.
Сын человеческий опять бредет назад,
В твердь, как египетский пастух, вперяя взгляд,— Вдруг ангел с высоты слетит звездой падучей,
Но небо черною, как плат вдовицы, тучей Задернуто, и в ней нигде просвета нет.
Терзанья прожитых им тридцати трех лет Припомнил Иисус, и дланью ледяною Страх смерти пробудил в нем естество земное.
Три раза Иисус вотще к Отцу воззвал —
В ответ на каждый зов лишь ветер завывал.
Тогда, как человек, от горьких мыслей мучась, Представил он себе наш мир и смертных участь,
И затряслась земля, когда перед Творцом Спаситель рухнул ниц и к ней припал лицом.
II
«Мне, Отче,— он молил,— продли существованье, Дай книгу дней моих прочесть до окончанья. Ужель не слышишь ты, как под твоей рукой Страдает днесь во мне весь мир и род людской? Сама земля скорбит, боясь остаться вдовой,
Затем что новое с небес я пролил слово Ей в грудь иссохшую — пускай одно всего,
Но с ним сюда послал ты Сына своего,
В нем столько чистоты и сладости таилось,
Что человечество им словно опьянилось И в сердце у людей проснулись жизнь и Бог,
Едва о братстве я, раскрыв объятья, рек.
Коль я свой тяжкий долг исполнил, Отче, строго, Под ликом мудреца сокрыв природу Бога;
Коль всюду возгласил, что ждешь ты жертв иных, Что надо заменить душою тело в них,
Предметы — символом, побоища — глаголом, Таланты золота — всего одним оболом,
Густую кровь — вином, прозрачным, как ручей, Опресноками — плоть животных и людей;