После этих звонков инженер чаще всего самолично являлся на стройку, принося с собой бороду и невозмутимость. «Вы только подумайте…» — встречала его хозяйка. Но он спокойно брал ее за руку и улыбался ей из бороды. Лайош, везя пустую тачку назад, видел их в оконном проеме. Инженер сидел на ступеньке лестницы-времянки, ведущей на второй этаж, устроив на колене малыша. Тот пытался ухватить его за бороду, и инженер, смеясь, дергал туда-сюда головой. Он был холост и любил детей. Барыня стояла чуть поодаль. «Сколько же времени займет покраска?» — спрашивала она. «Пока высохнет — две недели», — отвечал инженер, щекоча мальчика. «Две недели? Но ведь сегодня уже шестое октября. И еще надо паркет положить, верно?» — «Верно». — «А паркет нельзя класть, пока столярные работы не кончены». — «Нельзя, к сожалению». — «И фурнитуры опять нет…» Тут следовала гневная речь в адрес слесарей, родственников, Сентэндре, мастеровых и так далее. Инженер опускал мальчика на пол.
«Успокойтесь, Эмма, все уладится», — говорил он. «Но если еще даже лестницы нет на второй этаж!» — «Будет и лестница. Мой столяр уже принес на нее смету». — «Ах, я не верю уже, что этот дом когда-нибудь будет закончен». — «Будет, непременно будет, только энергия нужна, а энергии у вас достаточно…» Лайош, пробегая мимо с порожней тачкой, так и ждал, что барыня сейчас вытрет слезы о его бороду. Появление инженера чаще всего означало не только утешительные слова. Из новых мастеровых, которых уже он нашел барыне, одному-двум он всегда поручал какое-то дело и неукоснительно спрашивал его с них. Инженер строил большие церкви, купальни, и имевшие с ним дела мастера старались уважить его, прислав хотя бы своего подмастерья, а хозяйку даже это утешало немного. Если так и не удавалось никого найти, она тоже уходила домой, и синие судки в этот день не появлялись на улице Альпар. Лайош, устав от лопаты и тачки, должен был питаться на свои деньги.
Редко, но все же случалось, что бородатый, выполнив свою миссию, уходил, а барыня, успокоенная какой-нибудь отдаленной надеждой, оставалась еще на участке. Маленьким этим затишьям Лайош радовался больше всего: ведь в такие часы он и мог хоть чуточку попытаться коснуться своего счастья. «Славный он человек, этот господин инженер, — начал он однажды, опрокинув очередную тачку в ненасытный угол. — Не каждый бегал бы сюда столько раз на неделю». Барыня посмотрела вслед бородатому, который сворачивал возле креста. «Если б не он, я давно бы все это бросила», — сказала она, едва отдышавшись после пережитых волнений. Лайош сочувственно ковырял башмаком высыпанную землю. Сейчас, когда они были возле этого несчастного дома, он ощутил вдруг горячий прилив холопской любви к хозяйке, бродящей по пустым гулким комнатам. Словно она была попавшей в беду королевой, а он, Лайош, — верным слугой. Он уже почти сожалел, что по своей неучености не может помочь ей, как этот похожий на министра инженер со своими мастеровыми и телефонами. «Видишь, как старательно я вожу для тебя эту тачку, — говорил его преданный взгляд. — Ни одного мастерового нет в доме, а Лайош тут, ходит и ходит с тачкой. Если и задерживается немного, пока нагружает тачку, выбирая корни люцерны, и потом везет землю на тот край, что у дороги, то все это лишь затем, чтобы подольше показывать тебе свое усердие». Барыня на сей раз воздала должное его взгляду, постояв рядом, пока Лайош вываливал тачку. «Сколько вам забот с этим домом, — сказал Лайош. — Зато когда будет готов, то сколько будет и радости! Счастье еще, что у вас, барыня, терпения да старания много. У нашего брата куда меньше». «У мужчин вообще нет выдержки, — с презрением ответила барыня. — Знаете, что у них есть? Принципы». — «Принципы?» — «Ну да, — рассмеялась она, глядя на Лайоша, прячущего глаза, чтобы скрыть свое невежество. — Они знают, каким должен быть мир, и осуждают все, чем он отличается от того, каким должен быть. То, что есть, видите ли, не соответствует их принципам; а что соответствует, того нет. Им легко: мы устраиваем все, а они сидят и выражают недовольство». Она говорила полушутя, с тем выражением, с каким объясняют детям, что такое смерть или брак, но сквозь шутливый тон пробивались гнев и боль. Лайошу вспомнились слова Тери: «Ну, барыня наша тот еще фрукт». Что она хотела этим сказать? Что барыня из любой беды найдет выход или что она виновата больше, чем муж? «Мужчины, они тоже ведь разные, один такой, другой этакий, — сказал осторожно Лайош, опасаясь попасть впросак. — У господ, может, оно так и есть, как вы говорите… А такой вот, как я, только рад будет, коли жена позаботится, чтобы ему хорошо было жить на свете». — «Это вы сейчас так говорите. Приходите тихие да покорные, а потом, от хорошей-то жизни, начинаете: то не так да это не так». Лайош с сомнением покачал головой. «И не говорите мне! — горячилась барыня. — Знаю я кое-кого: сегодня ради одной девчонки на коленях готов проползти вокруг этого дома, а завтра, когда заполучит: „Чтоб я тебя больше не видел с тем футболистом! Если еще раз заговоришь с ним, ты низкая тварь!“» Она произнесла это надменным тоном, сунув большие пальцы рук под мышки: так раньше изображали венгерского дворянина на высоком крыльце усадьбы. Хорошо, что можно было смеяться над тем, как барыня высмеивала мужчин: смех помогал Лайошу скрыть смущение. Неужто она заметила, ради кого он мог бы проползти на коленях вокруг этого дома? Именно вокруг этого. «Нужда научит калачи есть», — неопределенно ответил он, покраснев, и отправился с пустой тачкой за землей.