— Дурак, они сделали это только в тот раз, когда устроили праздник, — сказала Габриэлла с покоробившей меня резкостью, и я уловил злое выражение, промелькнувшее на ее лице, как в первый день, когда мы встретились.
Орест сказал:
— Значит, там был лес на самом берегу?
— Там и сейчас лес. Такие вещи не меняются, — ответила Габриэлла.
К ней вернулась прежняя непринужденность, но, разговаривая, она следила взглядом за Поли. Он курил с рассеянным видом.
— В этом лесу Габриэлла танцевала классические танцы под музыку Шопена, — сказал он, рассеянно глядя на дым сигареты. — Босая и с покрывалом, при луне. Помнишь, Габри?
— Жаль, — сказала она, — что вчера вечером не было твоих друзей.
Она позвала Пинотту и велела ей открыть рамы.
— Ночная вонь еще не выветрилась, — проговорила она. — Где побывали эротоманы и пьяницы, смердит, как в хлеву. Черт бы побрал эту твою художницу, которая курит гаванские сигары.
— Я думал, оргия у вас была под соснами, — сказал я.
— Они, как обезьяны, повсюду рассеялись, — бросила она. — Не исключено, что парочка этих типов осталась в роще.
Поли улыбнулся своим собственным мыслям.
— А что, Пьеретто не спустился? — спросил он.
Когда появился Пьеретто, Габриэлла уже успела нам сказать, что в Греппо живут в абсолютной свободе, уходят и приходят когда вздумается, и, если кому-нибудь хочется побыть одному, никто ему не мешает.
— Вы спустились, а я поднимусь, — сказала она Пьеретто. — Будьте умниками, мальчики.
Уже второй раз она исчезала в это время; Поли сказал нам, что она загорает; мы говорили об этом, когда ехали на двуколке, и Пьеретто пошутил:
— Вот еще одна меченая… Не позвать ли нам ее на болото?
Мне хотелось теперь уйти, побродить до завтрака одному по склону холма, но вместо этого я взял под руку Ореста, и мы направились под сосны. Поли и Пьеретто позади нас принялись о чем-то рассуждать.
Когда стало смеркаться, Орест с хмурым видом сел на двуколку и уехал. Скоро стемнело. Мне удалось остаться одному, и я прохлаждался под соснами в ожидании ужина. Пьеретто и Поли беседовали возле бассейна, Поли, весь день ходивший с усталым и опухшим лицом, говорил вполголоса, и все напоминало мне ту ночь на холме, когда Орест своими криками вспугнул тишину. Из-за изгороди я слышал реплики Пьеретто, его безапелляционные суждения. Поли жаловался, говорил о себе, о своем теле.
— Когда я понял, что выздоравливаю, что должен встать на ноги, как ребенок… Никогда по-настоящему не знаешь некоторых вещей… Мысль о смерти не испугала меня. Трудно жить… Я благодарен бедняжке Розальбе за то, что она научила меня этому…
Он говорил медленно, с чувством, тихим, но внятным голосом.
— …В глубине нашего существа таится великий покой, радость… Все в нас рождается из этого. Я понял, что зло, смерть… исходят не от нас, не мы их творим… Я прощаю Розальбе, она хотела мне помочь… Теперь для меня все стало легче, даже отношения с Габриэллой…
Пьеретто прервал его хохотком и сказал — наверное, ему в лицо:
— Враки.
Их голоса на мгновение столкнулись, и взял верх голос Пьеретто.
— Нахальная ложь, — говорил он. — И Розальба не хотела тебе помочь, и ты не имеешь права жаловаться на нее. Вы оба вели себя по-свински… Какая тут душевная чистота.
Поли тихо говорил:
— Все было предрешено. Не мы убиваем друг друга…
Голоса удалились и пропали в лунной ночи. Я вдохнул запах сосен, стоявший в еще теплом воздухе. Острый и терпкий, он напоминал запах моря. Весь день мы бродили по зарослям, спускаясь до середины склона. Габриэлла привела нас к Маленькому гроту под грядой туфа, заросшему по краям адиантумом, где застоялась лужа воды. В одной лощинке мы нашли персиковое деревце со зрелыми, сладкими как мед плодами. Орест был одержим каким-то мрачным весельем. Чтобы напугать Габриэллу, он издавал свои дикие вопли. Под вечер я заметил, что из Греппо не слышно обычных деревенских шумов — квохтанья, пения петухов, лая собак.
Мы сели ужинать, когда было уже совсем темно. Стол, накрытый Пиноттой, которая трепетала от одного взгляда Габриэллы и со всех ног бросалась выполнять ее приказания, был сервирован с ослепительной роскошью. На скатерти в изящном беспорядке были разбросаны цветы.
— Стол священен, — сказала Габриэлла. — Надо, насколько возможно, смаковать каждый глоток.
Она спустилась в сандалиях, но переодетая и любезно сказала нам:
— Садитесь, пожалуйста.
Я старался не смотреть на манжеты Пьеретто.