А что? Вообще-то, товарищ командир, я тут подзастыл…
- Потому и куражишься?
- Шут его знает - многие пьют, а я попадаюсь. Натура подводит. Мы жигулевские, у нас на пятиалтынный квасу - на рубль плясу. Просторные. От Волги, чать…
* * *
Не спится, думаю о Петуханове. Крепкий мужик, притягательный. «Живут у нас весело и рассеянно». Рисуется или вправду «подзастыл»? Четвертый год войны, краснознаменец, а вот дальше роты не пошел. Почему?… Повернулся на бок, ладонь под подушку и незаметно уснул.
- Ой, начальник, беда!
Я вскочил от крика. Касим протягивал мне телефонную трубку.
- Что такое? В чем дело?
- Докладывает командир приемно-распределительного батальона старший лейтенант Краснов, На винном заводе на посту убит наш часовой.
- Убит? Кем? Как?…
Молчание.
- Кто убил часового?
- Старший лейтенант Петуханов…
- Что-о?!
18
Ночь темная, звезд нет. Нарзан тянет повод. Копыта зацокали по мостовой. Под черным силуэтом трубы мелькнул огонек, выхватил из ночи ряды бочек, часть заводской стены, упал на склонившегося человека.
- Сюда, товарищ подполковник, - позвал встревоженный голос.
Спешился. Медленно иду по каменистому настилу, освещенному узким пучком света, который тянул меня как на веревке.
Молча расступились, свет упал на молодое солдатское лицо. Оно смотрело в черное небо и было до удивления спокойным. Кто-то за спиной шепнул:
- Одним ударом, наповал…
- Где Петуханов? - спросил у Краснова.
- У меня в штабе.
Резко толкнув дверь, я вошел в полутемную комнату. Свет от шестилинейной керосиновой лампы косо ложился на сгорбившегося Петуханова. Он даже не поднял головы.
- Встать!
Покорность, с которой он стоял передо мной и которая была так несвойственна ему, сразу же меня обезоружила. В его осунувшемся, посеревшем лице, во всей как бы сразу уменьшившейся фигуре была полная отрешенность от всего, окружавшего его. Я физически ощутил, как на меня накатывает непрошеная жалость.
- Закури, - протянул ему пачку папирос.
Он отрицательно качнул головой.
Я вышел в ночь, все такую же беззвездную и тихую. Старший лейтенант Краснов подвел мне коня.
- Вызовите полкового врача и обеспечьте необходимую охрану.
Вдев ногу в стремя, я с трудом поднял отяжелевшее тело в седло. Отпустил повод. Нарзан сам привез меня в лагерь.
Клименко, набросив на плечи одеяло, ждал меня у порога землянки. Взяв повод, увел коня в стойло.
Светлели оконные проемы, под пробуждающимся ветерком качалась пышно расцветшая белая сирень…
Двое суток шло следствие, а на третьи в полк прибыл армейский военный трибунал.
Зал суда крошечный, но без толкотни вместились в него все офицеры полка. На возвышении, за столом, крытым красным полотнищем, сидел военный трибунал во главе с председателем - полковником. Он сказал:
- Введите подсудимого.
Петуханов внешне казался спокойным, но в его глазах было то, что бывает в глазах русского человека, когда он, смирившись со своей участью, приготовился принять все неминуемое. На вопросы отвечал ясно, коротко, ни в чем не выгораживая себя»?
- Я вас не понимаю, что значит «пропустил на радостях»?
- Выпил, значит.
- И что же это были за радости?
- Командир полка инспектировал роту, похвалил нас.
- И вы ему преподнесли подарочек?
В зале никто не улыбнулся.
- Что же дальше?
- Пошел к хозяйке, у которой жил до лагеря. Выпивки у нее не нашлось, а нутро жгло. Пошел к винзаводу…
- А что вас повело туда?
- Слышал, что там припрятан винный спирт…
…Окрик часового: «Стой, стрелять буду!» - остановил его. «Слушай, парень, я на минутку, я только…» - умолял его Петуханов. «Не подходи, выстрелю!» - щелкнул тот затвором.
«Ах ты, сопляк, в кого стрелять?! В меня?!» Слепая, неудержимая сила бросила его к постовому, стоявшему у стены. Он вырвал из его рук винтовку - ее нашли метрах в двадцати, развернул плечо и пудовым кулаком ударил в висок… Часовой медленно ничком повалился на землю. Петуханов перевернул его на спину, лицом к небу - тело было тяжелым, неживым - и крикнул: «Эй, люди, люди!» Побежал к той части здания, где спал комбат Краснов, забарабанил в дверь: «Митя, Митя… Я убил человека»…
Читали приговор военного трибунала.
Расстрел!
Офицеры расходились. Многие шагали молча, угрюмо…
Утром меня и замполита вызвали к командующему. Генералы Гартнон, Бочкарев, полковник Линев молча смотрели на нас, стоявших навытяжку перед ними.
После долгого молчания Бочкарев с горечью сказал:
- Перед нами выбор: расстрел или штрафная рота.
Командир полусогнутым костлявым пальцем ударил по столу.
- Пусть и они думают! - кивнул на меня и Рыбакова. - Завтра в десять ноль-ноль быть здесь. Скажете свое мнение: расстрел или штрафная рота.
Тянусь к очередной папиросе.
Петуханов… Волгарь, красив как черт, не из робких. Кое-кто из офицеров уверен: не поднимется на него карающий меч, смягчат приговор - пошлют в штрафное подразделение. А там он не пропадет - не из таких!
А из каких? Что я знаю о нем? Инициативный дежурный по полку, опытный ротный офицер… А под глазами мешки - пьет… И та ночь… Молоденький солдат, мертвым лицом уставившийся в небо. Молоко еще на губах не обсохло. В атаку таких с умом посылать надо - их часто убивают в первом бою…
Ничто не остановило Петуханова… «Меня гнать нельзя - мне сам генерал Толбухин орден вручал… Могу быть счастливым от самого себя!» Не это ли преувеличенное представление о значении собственной личности, о том, что ему все позволено, все доступно, и полное равнодушие к чьей бы то ни было судьбе, кроме своей, привело его к такому трагическому финалу? Ведь он не только человека убил, нет - он замахнулся на полк, на своих товарищей - офицеров-фронтовиков, многие из которых пролили кровь на поле боя, а теперь учат солдат военному мастерству…
Думаю, думаю… На руке тикают часы. Снял их, сунул под подушку. Затихли все звуки, лишь где-то далеко за балкой ухает сова… Не спится. Сел, обняв колени, смотрю в черный угол землянки. Сижу так долго-долго, в смутном состоянии между явью и сном.
Торопливо накидываю на плечи шинель и выскакиваю на полковую линейку. Метрах в пятистах - землянка майора Астахова. По годам он старше меня, опытнее. Тогда, на толоке, показался мне человеком независимым, мыслящим самостоятельно. Как он решает судьбу Петуханова? Его он наверняка знает лучше меня.
- Разрешите, Амвросий Петрович.
- Одну минуту, оденусь.
- Ненадолго загляну. - Откидываю плащ-палатку, закрывающую вход в землянку.
Астахов зажег свечу. Он в гимнастерке, которую наспех натянул на себя, в кальсонах; тощие ноги свисают с высокого лежака.
- Позвольте одеться, я так не могу.
- Извините. - Я отвернулся.
Он быстро оделся.
- Все в порядке, Константин Николаевич.
- Трудно, Амвросий Петрович… Завтра ждут, что я скажу о Петуханове. Вот побеспокоил среди ночи, не обессудьте…
- Я закурю, пожалуй.
Он пальцем вытер запекшиеся уголки губ, потянулся к кисету, скрутил козью ножку. Докурил ее до конца, смял окурок. Молчит…
- Я, конечно, понимаю, - начал я, - то, что совершил Петуханов…
- А если понимаете, товарищ подполковник, так в чем же тогда сомневаетесь?
- Боюсь высказать поспешное, неправильное мнение…
- Считаете, что трибунал допустил ошибку?
- Но тогда почему некоторые офицеры сочувствуют Петуханову?
- Их не так уж много. Одни за себя стоят - за право застольного приятельства. Другие жалеют. У нас любят жалеть. Жалеть куда легче, чем понять, что стоит за таким трагическим случаем, и принять правильное решение… Прошу прощения, товарищ подполковник, но уже далеко за полночь…
На рассвете услышал голос замполита:
- К тебе можно?
- Заходи.