Жена Дорена была в положении, когда Ивонна как-то вечером вздумала привести меня к брату. Мне нужно было во что бы то ни стало взять интервью у «человека с улицы», уж не помню, о чем и для какого иллюстрированного еженедельника, но на свой вежливый вопрос я получил такие идиотские ответы от трех или четырех нахальных прохожих на улице Пикпюс, на Итальянском бульваре и площади Мобер, что совсем пришел в отчаяние. Ну так вот. Ивонна, фотограф (некий Протопопов, как мне помнится, сын какого-то генерала) и, разумеется, я сам отправились втроем, захватив фотоаппарат и лампу-вспышку, в Булонь-Бианкур, к ее брату. Там мы застали Эмиля, уже довольно кругленькую Розетту и ее сестру с мужем, высоким блондином в кожаной куртке, который, как и его жена, работал у «Рено», вроде бы кузнецом, человеком довольно молчаливым, лет под тридцать. Ну а Эмиль был просто великолепен. Я уже и не помню, о чем шла речь и что он отвечал, но он был просто великолепен. Все выпили по стаканчику. Я между делом повздорил с его шурином, тот был явно коммунистом, и мы, само собой, раза два-три сцепились. Эмиль признался мне, что решил купить в рассрочку тандем для себя и жены, когда у них родится ребенок.
На тандеме я и увидел их снова, уже весной, они ехали под палящим солнцем в сторону Шампань-сюр-Сэн.
— Эй, мсье Жюлеп!
Эмиль подробно объяснил мне конструкцию своего нового двухместного коня: и где переключение скоростей, и то, и се… Я вежливо спросил, как поживает его шурин; после февраля 1934 года наступили очень беспокойные времена. Но Эмиль уклонился от разговора о политике, он был слишком поглощен своим тандемом.
В следующий раз я встретил его в Монлери на велогонках за лидером. Но Эмиль считал, что это мура. Несерьезно. Ему хотелось бы сопровождать гонки Париж — Ницца, но он не сможет из-за работы на заводе. Гонки должны состояться в тридцать пятом году. Встречал я его еще не раз на дорогах, теперь наша парочка возила на тандеме своего младенца — мальчик, вылитый папаша, сидел в маленькой корзинке, привязанной к рулю.
Потом у них родился еще один ребенок — девочка, это было уже в тридцать шестом, во время стачек. Я увидел Эмиля на одном из тех невероятных митингов-концертов на занятых рабочими заводах, куда звезды эстрады приходили петь для бастующих. Казалось, он веселился от души.
— Как, Эмиль, и вы среди забастовщиков?
— А как же, мсье Жюлеп, надо поступать так же, как все. Нельзя предавать своих товарищей.
Должно быть, то было влияние его шурина.
И еще раз я встретил его на Зимнем Велодроме. Как-то наткнулся на него в салоне выставки автомобилей. Заметил его издали в Клиши на очередной велогонке Париж — Рубе, и мы помахали друг другу рукой. Вскоре моя газетенка организовала велогонки по кругу, а меня назначили распорядителем; я метался на старте с трехцветной нарукавной повязкой и кучей значков на лацканах и тут услышал, как меня кто-то окликнул:
— Эй, мсье Жюлеп!
Это были Эмиль и его жена, оба нисколько не изменились, только Розетта казалась чуточку усталой. Они решили усыновить испанского ребенка, но не знали, имеют ли право взять его, живя в Париже…
— Зачем вам взваливать себе на шею чужого ребенка, вы что, в своем уме?
Она улыбнулась и сказала:
— Там, где хватает на двоих, хватит и на троих…
На сей раз уж, ясное дело, это шурин вбил им в голову такую мысль. А как, кстати, его дела? Они уже давно его не видели…
— Вот как, вы что, поссорились?
— О нет! Он в Испании… воюет с Гитлером…
Однако парижанам не разрешили брать на воспитание испанских детей. Я сказал об этом Эмилю, встретив его в венсеннском автобусе. Он тряхнул головой.
— А мы бы это сделали… Они там подыхают ради нас…
Пропаганда здорово обрабатывает этих людей.
Мне пришлось еще разок, поскольку ничего нового не приходило мне в голову, взяться за фильм — интервью с «человеком с улицы» во время мюнхенских дней, и я, естественно, вспомнил об Эмиле. Но на этот раз Эмиля у меня вырезали — то, что он говорил, по правде сказать, не лезло ни в какие ворота. А ведь я еще смягчил его слова… Больше я о нем не вспоминал до самой мобилизации. И вот в каком-то захолустье, недалеко от Меца, — я был лейтенантом пехотного полка, стоявшего в обороне на линии Мажино, — как-то во время обеда по радио Шевалье запел песенку «Мимиль». А я, дурак этакий, все время видел перед собой славную морду Эмиля, его жесткие волосы и вздернутый нос. Где-то он сейчас, Эмиль? А его шурин-коммунист? Уж этот-то наверняка попал в переплет, когда вернулся из Испании… Возможностей встретиться становилось все меньше. Не стало велогонок, не было нужды ловить «человека с улицы» и брать интервью о том, как он относится к приезду английского короля или к моде на танец «black-bottom».