Даже в этом раннем возрасте волосы у него были густого рыжевато-коричневого оттенка, и притом довольно длинные.
— Я помню тот день, когда они первый раз вернулись домой из школы. Оба в крови, как дикие кабаны, после драки с мальчиками, которые сказали, что они похожи на девчонок. Мать умыла их, приласкала, но им было не до нее — они хвастались своими подвигами перед Баярдом и Саймоном. «Вы бы только на них поглядели», — твердил Джонни. Баярд, конечно, рассвирепел и сказал, что это позор — выпускать мальчишку на улицу с длинными локонами, и наконец заставил бедную женщину согласиться, чтобы Саймон их остриг. И знаешь что? Ни тот, ни другой не позволили даже притронуться к своим волосам. Кажется, в школе осталось еще несколько мальчишек, которых они не успели отколотить; между тем они решили заставить всю школу признать, что, если им нравится, они могут носить волосы хоть до пят. И наверняка им это удалось, потому что после нескольких кровавых побоищ они в один прекрасный день вернулись наконец домой без свежих ран и тогда разрешили Саймону остричь им волосы, а их мать сидела в гостиной за роялем и плакала. И это было в последний раз — в здешней школе они больше не дрались. А почему они дрались, когда уехали отсюда в колледж, я не знаю, но причина у них всегда находилась. Поэтому в конце концов нам пришлось их разлучить и из Виргинии, где учились оба, перевести Джонни в Принстон. Тогда они начали играть в кости или еще в какую-то азартную игру — наверняка только для того, чтобы посмотреть, которого из них исключат раньше, и, когда Джонни проигрывал, примерно раз в месяц встречались в Нью-Йорке. Я нашла у Баярда в столе письма, которые начальник нью-йоркской полиции писал профессорам Принстонского и Виргинского университетов с просьбой не пускать их больше в Нью-Йорк. Эти письма профессора переслали нам. А однажды Баярду пришлось за какие-то их проделки уплатить полторы тысячи долларов не то какому-то полицейскому, не то официанту, я даже толком не знаю.
Мисс Дженни продолжала говорить, но Нарцисса ее не слушала. Она рассматривала лицо, изображенное на миниатюре. Лицо, смотревшее на нее, было лицом ребенка и в то же время лицом Баярда, но в нем уже угадывалось не мрачное высокомерие, так хорошо ей знакомое по лицу мужа, а нечто глубоко искреннее, непосредственное, нечто теплое, открытое и благородное, и, когда Нарцисса сидела, держа в руке маленький овальный медальон, с которого на нее серьезно смотрели безмятежные голубые глаза, а лицо, окаймленное золотистыми кудрями, с гладкой кожей и детским ртом, светилось таким мягким, сердечным и безмятежным сияньем, перед нею с небывалой доселе ясностью раскрылась слепая трагедия человеческой жизни. Нарцисса сидела неподвижно — мисс Дженни думала, что она просто смотрит на медальон, а между тем она со всею силой вновь пробудившейся в ней душевной стойкости уже вставала на защиту будущего ребенка, который был у нее под сердцем; казалось, она уже различала смутные очертания рока, который притаился где-то рядом в ожидании своего часа, — рока, который она сама же на себя навлекла. «Нет-нет», — со страстным протестом шептала Нарцисса, обволакивая своего ребенка той силой, которая волнами с каждым днем поднималась в ее душе и теле, и расставляя на своих крепостных стенах солдат невидимого гарнизона. Она даже радовалась, что мисс Дженни показала ей этот портрет, — по крайней мере ее вовремя предостерегли, и она может теперь во всеоружии встретить врага.
Мисс Дженни между тем продолжала называть будущего ребенка Джонни и вспоминать разные забавные случаи из детства того, другого Джона, пока Нарцисса наконец поняла, что она их путает, и с ужасом обнаружила, что мисс Дженни стареет и что в конце концов даже ее неукротимое старое сердце начало понемногу сдавать. Открытие это ее ужаснуло — старческая дряхлость никак не ассоциировалась для нее с мисс Дженни, с сухопарой, стройной, подвижной, непреклонной и доброй мисс Дженни, распоряжавшейся в доме, который никогда ей не принадлежал, в который ее насильственно пересадили, с корнем вырвав из родной земли в далеком краю, где нравы, обычаи и даже самый климат так резко отличались от здешних, в доме, в котором она поддерживала порядок с неиссякаемой энергией при помощи одного-единственного безответственного, как малое дитя, старого негра.
И тем не менее она продолжала поддерживать порядок в доме, словно и старый Баярд и молодой Баярд все еще в нем жили. Но вечерами, когда они обе сидели у огня в кабинете, а время, неуклонно двигалось вперед и в комнату уже опять вливался вечерний воздух, напоенный густым и пряным ароматом белых акаций, пеньем пересмешников и вечным лукавством вновь народившейся проказницы весны, когда наконец даже мисс Дженни признала, что больше незачем растапливать камин, теперь, когда они беседовали, Нарцисса стала замечать, что она уже не вспоминает о своем далеком девичестве и о Джебе Стюарте с его алым шарфом и мандолиной, на увитом гирляндами гнедом коне, а что ее воспоминания простираются не дальше того времени, когда Баярд и Джон были детьми. Жизнь ее, подходя к концу, устремлена была не в будущее, а в прошлое — словно нить, которую наматывают обратно на катушку.