И Нарцисса вновь обрела безмятежный покой — заранее предупрежденная об опасности, она сидела за своей крепостною стеной и слушала мисс Дженни, все больше преклоняясь перед той неукротимой силой духа, которую эта женщина получила в наследство от своих легкомысленных и отчаянных предков-мужчин, очевидно, только для того, чтобы заботливо подвести своего мужа и братьев к их ранней насильственной смерти: они погибли в одном и том же бессмысленном крушенье людских начинаний, когда, словно в каком-то кошмаре, не проходящем ни во сне, ни наяву, самые основы ее жизни колебались, а корни были в буквальном смысле слова вырваны из той земли, в которой, уповая на чистоту человеческих побуждений, спали вечным сном ее предки, когда даже сами эти мужчины, несмотря на всю свою дерзкую и надменную беспечность, наверняка дрогнули бы, если б роль их была лишь пассивной, а в удел им досталось одно ожиданье.
И Нарцисса думала о том, насколько же эта доблесть, никогда не опускавшая клинка пред недоступным для меча врагом, эта безропотная стойкость никем не воспетых (и, увы, не оплаканных) женщин, насколько же они возвышеннее, чем затмевавший их мишурный и бесплодный блеск мужчин, «И вот теперь она стремится сделать и меня одной из этих женщин, стремится сделать из моего ребенка еще одну из тех ракет, которые взмывают в небо и тут же бесследно гаснут в темноте».
Но она вновь погрузилась в свою безмятежность, и, по мере того как приближался срок, дни ее все больше и больше сосредоточивались на одном, а голос мисс Дженни превращался всего лишь в звук — утешительный, но в то же время лишенный смысла. Каждую неделю она получала мудреные, утонченно остроумные письма от Хореса, но и их она читала с невозмутимой отчужденностью, то есть читала то, что ей удавалось расшифровать. Почерк Хореса всегда казался ей неразборчивым, но, даже и расшифрованное, письмо почти ничего ей не говорило. Впрочем, она знала, что он ничего другого и не ожидал.
Но вот уже весна окончательно вступила в свои права. Ежегодные весенние пререкания мисс Дженни с Айсомом начались снова и яростно, хотя и вполне безобидно, шли своим чередом под окном у Нарциссы. Они достали из погреба луковицы тюльпанов, с помощью Нарциссы высадили их в грунт, вскопали все клумбы и наконец распеленали розы и пересаженный осенью жасмин. Нарцисса съездила в город и увидела, что на заброшенной лужайке расцвели первые жонкили — совсем как в те дни, когда она с Хоресом еще жила дома; и она послала ему ящик жонкилей, а позднее еще и нарциссов. Но когда зацвели гладиолусы, она уже почти не выходила из дому и только под вечер гуляла с мисс Дженни по цветущему саду, где пели пересмешники и запоздалые дрозды, по длинным засыпающим аллеям, где медленно и неохотно сгущались сумерки, и мисс Дженни все толковала ей о Джоне, путая еще не родившегося младенца с покойником.
В начале июня они получили от Баярда письмо с просьбой выслать ему денег в Сан-Франциско, где он наконец ухитрился стать жертвой ограбления. Деньги мисс Дженни отправила. «Возвращайся домой», — телеграфировала она ему тайком от Нарциссы.
— Ну, теперь-то уж он вернется, — сказала она. — Вот увидишь. Хотя бы для того, чтобы дать нам лишний повод для волнений.
Но прошла неделя, а он все не приезжал, и тогда мисс Дженни послала ему телеграмму-письмо. Но когда эту телеграмму передавали, Баярд был в Чикаго, а когда она пришла в Сан-Франциско, он сидел среди саксофонов, накрашенных дам и их пожилых мужей за столом, который был беспорядочно уставлен грязными бокалами, залит виски и усыпан пеплом от сигарет, в обществе двоих мужчин и девицы. Один из мужчин был в форме военного пилота с эмблемой в виде крыльев на груди. Второй, коренастый, с седыми висками и безумными глазами фанатика, был одет в потертый серый костюм. Девица, высокая и стройная, казалось, состояла из одних длинных ног; у нее был вызывающе накрашенный рот, холодные глаза и сверхмодный бальный туалет. В ту минуту, когда двое мужчин подошли и обратились к Баярду, она с плохо скрытой настойчивостью уговаривала его выпить. Сейчас она танцевала с пилотом, то и дело оглядываясь на Баярда, который не переставая пил, между тем как человек в потертом костюме что-то ему втолковывал.