Потом явились остальные — кое-кто из военных друзей Баярда и, насколько я могла понять, целый выводок чьих-то чужих жен — молодых женщин, которым следовало сидеть дома и готовить ужин. Они громко верещали, болтая всякий вздор, как это обычно бывает с молодыми замужними женщинами, которые нарочно стараются досадить своим мужьям. Вся эта компания раскупоривала бутылки — дюжины две, не меньше, а Баярд с Кэролайн достали столовое серебро, которое я им подарила, салфетки с монограммами и бумажные тарелки, на которые и был разложен весь этот корм для свиней из магазина кулинарных изделий — по вкусу он напоминал водоросли. Мы ели, сидя на полу или просто стоя где попало.
Таковы были представления Кэролайн о домоводстве. Она говорила: устроимся как следует на старости лет, если к тому времени кончится война. Я думаю, под старостью она подразумевала лет тридцать пять, не больше. Худа она была как щепка — и выпороть-то не по чему. А выпороть ее было просто необходимо. Как только она узнала, что у нее будет ребенок, она дала ему имя. Дала ему имя за девять месяцев до рождения и всем об этом рассказывала. Говорила о нем так, словно это ее дедушка, что ли. Вечно твердила, что Баярд, мол, не позволяет ей делать то или другое.
Мисс Дженни продолжала срезать дельфиниум, а гостья, выглядевшая еще более рослой в своем гладком белом платье, шла с нею рядом. Простая и строгая громада старинного дома возвышалась среди густых деревьев; залитый солнцем буйно цветущий сад полнился тысячью ароматов и сонным гудением пчел — казалось, это звенят золотистым звоном сами солнечные лучи, — и за этой неощутимой завесой повседневного и знакомого маленькая, гибкая, похожая на юношу девушка в бронзовом вихре волос, словно резная бесполая фигурка, застыла в неустанном беспокойном порыве, как механизм, все части которого должны участвовать в любом самом обычном и мелком движенье, а руки — все за той же завесой, неощутимой и прочной, — были заломлены над головой в исступленном жесте не обвиненья, но горькой тоски.
Мисс Дженни нагнулась над клумбой, но ее узкая спина, даже и склоненная, все равно оставалась непокорно прямой и стройной. Дрозд бесшумно пронесся по ясному небу и, описав параболу, сел на магнолию.
— А потом, когда ему надо было снова ехать на войну, он, разумеется, привез ее сюда и посадил мне на шею. — Гостья неподвижно застыла в своем белом платье, и мисс Дженни, добавив: — Но дело, конечно, не в этом, — продолжала срезать дельфиниум.
— Несчастные женщины, — заявила она. — По-моему, мы просто обязаны мстить, когда у нас появляется такая возможность. Ну а она-то уж, во всяком случае, должна была отомстить Баярду.
— Когда она умирала, а он об этом даже не знал? — возмутилась Нарцисса. — А если б и узнал, то все равно не мог бы приехать? Да как же вы можете такое говорить?
— Вы думаете, что этот хладнокровный дьявол Баярд способен кого-нибудь любить? Да он за всю свою жизнь никого на свете, кроме Джона, и в грош не ставил. — Она яростно срезала дельфиниум. — Делает вид, будто мы во всем виноваты, будто мы их насильно на эту войну посылали. А теперь ему приспичило купить себе автомобиль, и он непременно должен тащиться за ним прямо в Мемфис. Вообразите, автомобиль в сарае у Баярда Сарториса, который ни одному владельцу автомобиля даже и цента из банка не выдаст… Хотите душистого горошка?
— Да, пожалуйста, — отвечала Нарцисса.
Мисс Дженни выпрямилась и вдруг неподвижно застыла.
— Нет, вы только взгляните! Вот как они страдают на войне, бедняжки, — сказала она, указывая ножницами на раму, по которой вился душистый горошек. За ней сосредоточенно маршировал одетый в военную форму Айсом с мотыгой на правом плече и с выражением самозабвенного восторга на физиономии. Поворачивая «кру-гом», он напевал что-то в такт своему шагу.
— Айсом! — окликнула его мисс Дженни.
Айсом остановился как вкопанный, все еще держа мотыгу «на плечо».