— Они работают в пещерах, — кричал он из ванной, — к ним надо спускаться под землю по лестнице. Когда нащупываешь ступеньку, под ногами сочится вода, а когда хватаешься рукой за стену, чтобы опереться, рука становится мокрой. Ощущение такое, будто это кровь.
— Хорес!
— Да-да, это великолепно. И ты уже издали видишь сияние. Вдруг неизвестно откуда возникает мерцающий туннель, потом ты видишь горн, а перед ним поднимаются и опускаются какие-то предметы; они закрывают свет, и стены снова начинают мерцать. Сначала они кажутся просто какими-то горбатыми бесформенными телами. Совершенно фантастическими, а на кровавых стенах, как в волшебном фонаре, пляшут их тени, красные тени. Потом вспыхивает яркий свет, и перед горном, поднимаясь и опускаясь, как бумажные куклы, начинают мелькать черные фигурки. И вдруг появляется дующая физиономия, и из красной тьмы выплывают другие лица, похожие на раскрашенные воздушные шары.
А какие вещи! Абсолютно, трагически прекрасные. Знаешь, совсем как засушенные цветы. Мертвые и нетленные, безупречно чистые, очищенные огнем, как бронза, по и хрупкие, как мыльные пузыри. Кристаллизованные звуки труб. Звуки флейт и гобоев или, пожалуй, пенье свирели. Пастушьей свирели из соломы. Из овсяной соломы. Черт возьми, они, как цветы, распускаются прямо на глазах. Сон в летнюю ночь, приснившийся Саламандре.
Дальше ничего нельзя было разобрать — невнятные размеренные фразы взмывали вверх, но по высоте и напряженности звучания Нарцисса поняла, что это с звонкогласными песнопеньями низвергаются в преисподнюю мильтоновские архангелы.
Наконец он вышел — в белой рубашке и серых брюках, но все еще парящий на пламенных крыльях своего красноречья, и под звуки его голоса, выпевающего эти размеренные слоги, она вытащила из чулана пару туфель, остановилась с туфлями в руках, и тогда он прекратил свои песнопенья и снова, как ребенок, коснулся руками ее лица.
За ужином тетушка Сэлли перебила его отрывистую болтовню вопросом:
— А своего Сноупса ты тоже привез?
Этот Сноупс был молодым человеком из, казалось, совершенно неистощимого семейства, которое в течение последних десяти лет тонкими струйками просачивалось в город из маленькой деревушки, известной под названием Французова Балка. Первый Сноупс, Флем, однажды без всякого предупреждения появился за стойкой излюбленного фермерами маленького кафе в одной из боковых улиц. Утвердившись здесь, он, подобно библейскому Аврааму, начал переселять в город своих родственников и свойственников — семью за семьей, одного человека за другим — и устраивать их на такие места, где они могли зарабатывать деньги. Сам Флем теперь был управляющим городской электростанции и водопровода и вот уже несколько лет состоял чем-то вроде чиновника для особых поручений при местном муниципалитете, а три года назад, к изумлению и нескрываемой досаде старого Баярда, который по этому поводу не раз отпускал крепкое словцо, сделался вице-президентом сарторисовского банка, где один из его родственников уже служил бухгалтером.
Он все еще владел кафе и брезентовой палаткой на его заднем дворе, где они с женой и ребенком жили первые месяцы после переезда в город, и ныне она служила как бы перевалочной станцией для приезжающих Сноупсов, откуда те расползались по всевозможным третьеразрядным заведеньицам вроде бакалейных лавок и парикмахерских (один из них, какой-то инвалид, просто-напросто жарил земляные орехи на купленной у старьевщика жаровне), размножались и процветали. Джефферсонские старожилы, наблюдая за ними из своих домов, солидных магазинов и контор, вначале посмеивались. Но этот смех уже давно больше напоминал столбняк.
Сноупса, о котором спрашивала тетушка Сэлли, звали Монтгомери Уорд. В 1917 году, незадолго до вступления в силу закона о воинской повинности, офицер, ведавший набором рекрутов в Мемфисе, не взял его на военную службу из-за больного сердца. Позднее, к удивлению всех, а в особенности друзей Хореса Бенбоу, он вместе с Хоресом отправился в Христианскую ассоциацию молодых людей и получил там какую-то должность. Еще позже стали поговаривать, будто в тот день, когда он поступал на военную службу, он всю дорогу в Мемфис держал под мышкой плитку жевательного табака. Но этот слух появился уже после того, как он со своим покровителем уехал.
— А своего Сноупса ты тоже привез? — спросила тетушка Сэлли.
— Нет, — отвечал Хорес, и на его тонком нервном лице появилось легкое облачко холодного отвращения. — Я в нем совершенно разочаровался. Я даже и говорить о нем не хочу.