— Да… — молвил он затем задумчиво. — Сердце, конечно, тарахтит, но порока у вас нет…
Он стал расспрашивать, что именно я чувствую во время приступов, потом взял у Игоря Николаевича снимки моих суставов.
— Типичный артроз, — заговорил быстро Игорь Николаевич, — отсюда и боли, которые можно принять за ревматические…
— Что в легких? — спросил профессор и улыбнулся мне: — Вера Сергеевна, вы говорите, бронхиты у вас бывали. Как же вы там ухитрялись простужаться? Климат сухой, жаркий…
— Господи! — чересчур горячо откликнулась я, обрадованная, что хоть немного, хоть-так расскажу им о том, что люблю. — На улице жара, ходишь вся мокрая, в помещение вошел — там кондиционеры. Вот и простыл, а болеешь на ногах… Некогда болеть-то, делом заниматься надо. У индийцев, между прочим, довольно распространен туберкулез, вообще легочные заболевания.
— У индусов, — поправил меня Игорь Николаевич. — Индейцы в Америке, наверное?
Видно, он считал себя специалистом и в моей сфере.
— Индус, «хинду» — человек, исповедующий индуизм, — объяснила я в миллионный раз в своей жизни. — Это религиозная, а не национальная принадлежность.
— Что в легких? — повторил вопрос профессор. — Есть изменения?
— Есть… — произнес Игорь Николаевич неуверенно и добавил по-латыни не прямо, а иносказательно то, что на житейском языке называлось просто и страшно: «злокачественная опухоль». Он забыл, что латынь была как бы моим вторым родным языком: хорош искусствовед, лингвист без латыни!..
Однако до меня не сразу дошло то, что он сказал. Это было последнее, чего я опасалась. Я вообще ничего не опасалась, передоверив им, ученым, себя. Потому, когда Яков Валентинович взглянул на меня, лицо мое не изменилось. А потом несколько секунд я не позволяла ему измениться.
— Ну, посмотрим… — сказал профессор, поднимаясь. — Снимки проконсультируем, тогда будем решать.
Они перешли дальше, к Ане, а я перевернулась лицом к стене, чтобы не изображать на нем ничего бодрого. «Как же так? — думала я. — Когда же это?..» В голове было пусто и звенело, и вроде бы я не могла сосредоточиться на чем-то, но все-таки лихорадочно перебирала, решала, соображала… Что толку теперь соображать?
Врачи кончили обход, профессор задержался у моей койки.
— Вера Сергеевна? — позвал он.
Я обернулась, прикрыв лицо локтем: глаза-то у меня сразу сделались мокрыми, когда он окликнул меня. Что-то в его голосе — сочувствие, жалость?.. И я сразу стала собой, точно впала в детство.
— Ну, вот те на… Ведь ничего точно не известно, — сказал он. — Ну, а если даже… Оглянитесь вокруг.
Я кивнула, попытавшись улыбнуться. Врачи вышли. Как мне хотелось поплакать — с детства я по-хорошему, вольно и зло, не стесняясь никого, не плакала… Только что у меня внутри было пусто и сухо — и вот, пожалели, подбодрили, раскисла.
— Что, Вера, случилось? — спросила обеспокоенно Аня. — Ты чего притихла так?
— Потом скажу… — полушепотом ответила я.
Никто меня больше ни о чем не пытал.
Я задремала, сквозь сон услышала, как вошли люди, голос Нины Яковлевны произнес:
— Вот, Танечка, твоя койка. Раздевайся, ложись. Пошли, Юра. С пяти до семи ежедневно посещения. Пошли-пошли, пусть устраивается…
Видно, привели новенькую. Я снова провалилась в тяжкое забытье, его прорезал вдруг высокий, на слезе, стон:
— Тетя Аня, скажите ему, чтобы ушел… Махните!.. Нет у меня сил стоять…
Я открыла глаза и быстро приподнялась. У окна, опираясь на спинку кровати, стояла невысокая девушка, возле нее Аня:
— Ложись, Таня. Лягешь — он уйдет. Ты стоишь, он не уходит. Вся причина.
— Как же я лягу, когда он стоит там? — Таня опять заплакала. — Зачем меня положили, умерла бы дома, какая разница?
— Все мы тут смертницы, — бормотала Аня, стягивая с девушки шерстяную кофту. — Однако живем пока. Умирать бы тебя сюда не взяли, на что им тут лишний покойник? Подлечат, выпишут… По мне панихиды еще двадцать лет назад пели, вот живу, сынка вырастила…
— Тетя Аня, у меня выкидыш был, мы так ребенка хотели…
— Ну не сорок годов тебе… Я первых двух тоже скинула, — храбро соврала Аня. — Ты слабенькая, я тебя сколько лет помню, еще девочкой у нас в санатории лежала… Окрепнешь и родишь.