Коли уж придуман пылесос, будет придуман и его усовершенствованный вариант, чья-то «золотая голова» и «золотые руки» загубят свою стезю на это. Виноваты древние римляне, развратившие мир зрелищем роскоши для немногих — ее возжаждали все…
Тот месяц, изгнанный мною из воспоминаний, был, наверное, самым тяжким в моей жизни. Как мы с Василием мучили друг друга, какая это была война самолюбий, сколько раз за этот месяц мы расставались навсегда, чтобы через час понять, что врозь невозможно.
Я привыкла, что мужчины глядят на меня снизу вверх — прежде судьба посылала мне таких; Василий привык к покорному обожанию и хотел, чтобы я «знала свое место». «Что ты из себя строишь? — кидал он мне презрительно во время ссор. — Набаловали тебя! Ученая дама! А копни — каждая из вас мечтает портки стирать постоянному мужику!..» Ох, как ненавидела я его в эти минуты, как старалась побольнее уязвить репликами вроде той, что мне подсказал Анатолий: «Три книжки — и те по слогам…»
Но все равно я любила его, а он меня — за что, вопреки чему, кто тут может разобраться, кто может вычислить алгеброй это согласие несогласных?..
Однако близилось время, когда мука должна была наконец прекратиться: командировка у большинства моих консультантов шла к концу. Новый год Василий будет встречать дома, а я в Мадрасе. Индийцы просили продлить пребывание на заводе некоторым специалистам, но никто не соглашался: первый раз так долго за границей трудно, тоска берет. Я была рада, что Василий уедет, хотя понимала, что тяжко осиротею, что какой-то долгий срок будет саднить у меня внутри, точно сердце разрезали пополам. Но раны заживают…
Выходные возле Дня Конституции сдвинули, получилось три свободных. Отпросившись у руководства, мы с Василием отправились в Бенарес — один из самых моих любимых индийских городов. Я хотела, чтобы Василий увидел Ганг.
Уже в самолете мы неожиданно ощутили сладкую легкость свободы от взглядов, и сразу словно бы стало проще и легче все. Словно мы вместе давным-давно, и это привычно, но не наскучило, просто страсть перешла в нежность. Василий снял пиджак, оставшись в свитере, убрал подлокотник кресла, разделявший нас, протянул руку:
— Поспи. Два часа лететь.
Я положила щеку ему на сгиб возле плеча, он обнял меня некрепко, погладил по волосам. Никто на нас не обращал внимания: немолодые мужчина и женщина, какое кому до них дело? Полуприкрыв веки, я смотрела на синеватую после бритья щеку Василия с продольной глубокой складкой, ловила иногда его взгляд.
— Так-то вот, зайчонок… — сказал он, отвечая каким-то своим мыслям, и вздохнул.
Я провела тыльной стороной ладони у него под подбородком, тоже вздохнула. Именно: «так-то вот…»
— Может, поедешь со мной? — спросил он, когда стюардесса объявила, что самолет пошел на посадку. Я покачала головой, больше мы об этом не разговаривали.
Был теплый вечер. Устроившись в гостинице, мы взяли такси, чтобы доехать до центра.
Побрели к Гангу узкой улицей меж близко содвинутых домов. Сырая сладковато-дымная чернота этого торгового коридора распадалась на клочья отдельного света: красные огни жаровен в лавках, прыгающие языки светильников на тележках среди кучек риса и муки, среди стопочек самосы и банок со сластями; сверкающие ни́зки маленьких разноцветных лампочек над прилавками с браслетами из цветного стекла — их по нескольку штук сразу надевали на узкие руки с тонкими запястьями полные индийские женщины. Улица томительно и сладко густела душными запахами: жарился горох и земляные орехи, кипело в котлах молоко, курились палочки благовоний, шло от Ганга сырое тепло большой воды. Гудел колокол в маленьком индуистском храме на горе: каждый входящий дергал за веревку, чтобы боги услышали его. Бродили горбатые коровы, тыкались мордами в мешки с рисом и мукой. Под ногами было скользко и грязно.
Мы шли с неторопливой толпой паломников дальше, к Гангу. Здесь было темно, только кое-где качались огненные лепестки свечей в руках идущих. Сырой теплый запах усиливался, за головами уже смутно проглянулся Ганг, люди тихо потекли по ступеням каменной лестницы. Она отзывалась подошвам «чапалей», нежному переплеску босых ступней; изредка, грубо, точно били толстое стекло, звучали каблуки европейских туфель. А рядом с потоком паломников была иная страна, иной берег: прокаженные тянули руки, изглоданные болезнью; голый монах со спутанными длинными волосами, перемазанный илом Ганга, монотонно аккомпанировал себе кастаньетами, дергаясь в ритуальном танце; семья расположилась на ночлег на расстеленной холстине. Толпа снесла нас вниз.