— Они звонили в кондитерскую. Она часто туда заходит по воскресеньям навести порядок.
— Значит, ее сегодня там не было, — сказал он. Он сам отметил излишнюю запальчивость своего тона.
— Ну, разумеется, — легко согласилась мать.
Но теперь ему захотелось выяснить, в самом ли деле существуют эти таинственные силы, передающие от человека к человеку все тайные помыслы.
— Можно было за ней послать, если уж ее присутствие было так необходимо.
Но она опять уклонилась.
— Да, конечно, — ответила она устало. — Я об этом как-то не подумала.
Что это? Ирония? В нем опять шевельнулось недоверие.
— Впрочем, может, ее и дома не было! — с вызовом заявил он.
— Не понимаю, Маленький Лорд, — сказала она, и он отметил, что она нарочно назвала его этим именем, — почему ты так горячишься…
Спокойно, спокойно, подумал он. Не искушать судьбу, ничем себя не выдать, ведь не хочет же он, чтобы она догадалась. Ведь не хочет? Ну разумеется, нет!
— Прости, — ответил он, — видишь ли, я все еще парю в небесах.
Она бросила на него беглый взгляд, словно догадываясь о двойном смысле его ответа. Ах, и зачем только придумали это слово «инстинкт», зачем его так часто повторяют. Этот «инстинкт» только все запутывает, громоздит догадку на догадку, вносит смуту в жизнь. О, если б все люди были просты и неразговорчивы, как фру Фрисаксен, как… да, хотя бы как Эрна…
— Кстати, знаешь, кто был сегодня в Эттерстаде? Эрна! Я видела ее в толпе за канатами. Все семейство явилось.
— И отец ее, конечно, объявил, что благодаря скорости аэроплана перестал действовать закон всемирного тяготения.
— Как не стыдно, Вилфред, — сказала она. — Я убеждена, что Эрна страшно тобой гордилась.
— Ну а ты, мама?
— Страшно гордилась. Но ведь ты мне еще ни слова не сказал о том, что ты чувствовал…
Опасность миновала. О Кристине больше не было речи. И Вилфреду захотелось еще чуть-чуть походить по краю пропасти.
— Что я чувствовал? — спросил он.
— Ну да, когда летал.
— А, ты об этом!
Мысли вновь потянулись к тому, о чем невозможно было забыть, и казалось, он властен своей волей вновь призвать все только что происшедшее в потемневшую комнату. Последние отблески мерцающих вод отражались в зеркале, оправленном в тусклую золоченую раму.
— Чувство это — изумительное…
— Изумительное? Но ведь тебе же было страшно!
Он глянул в зеркало. Серебристо мерцая, переливались в нем воды залива.
— Страшно? Да, страшно. Конечно, мне было страшно. Особенно подъем…
— Ну да… Подъем. А голова не кружилась?
Залив в зеркале стал серым. Значит, ушли последние лучи.
Собственное отражение в зеркале глядело на него выжидательно. И тут он увидел другое отражение — того, кто висел на стене в углу.
— Мамочка, — сказал он, — ты только не сердись, что я тебя спрашиваю. Скажи, отец, он… пользовался успехом?
Она тотчас встала и подошла к окну.
— Что ты имеешь в виду? Как это — успехом?..
— Ну, он… в общем, он нравился?
— Кому? — Голос был сух и отрывист. Она смотрела на Фрогнеркиль.
— Ну, дамам, и вообще…
Она повернулась к нему, но не двинулась с места. Белая, тонкая, стояла она в черном квадрате окна. Он не мог разглядеть, какое у нее выражение лица.
— Почему ты спрашиваешь? — сказала она.
Ему нужно было увидеть, какое у нее лицо. Он не хотел делать ей больно. Но остановиться он не мог.
— Что же в этом странного? Ты никогда ничего не рассказывала.
Она сделала было движение к нему, но осталась на месте. Казалось, будто во тьме за окном она ищет опоры, союзника. Тогда он подошел к ней.
— Я напугал тебя, мама?
— Чем же? Вовсе нет. Конечно, тебе хочется знать. Вполне понятно… Послушай, мой мальчик… — Она вдруг обняла его за шею; теперь они оба стояли лицом к окну. — Тебе кто-то говорил об отце?
— Вот именно, что нет. Ты, например, ни разу.
Они оба глядели на темную воду в последних отсветах уходящего дня. И говорили, словно стоя перед зеркалом. От этого им было не так одиноко.
— Отец твой очень нравился, — сказала она. — Людям. Дамам в том числе.
Как легко она увернулась от точного ответа. Вилфреда это задело. Она говорит с ним как с ребенком, да к тому же, конечно, втайне сердится.
— Можешь ничего не рассказывать, — сказал он обиженно и отошел от окна. Часы на камине грустно тикали, наполняя комнату тишиной. Он понимал, что ей больно. Но он не обязан об этом знать.
— Зачем же ты тогда сказала мне о стеклянном яйце? — вырвалось у него. Ему хотелось уйти. Ему не хотелось покидать поднебесье, где еще парила его душа, его тело. Ему хотелось побыть одному — больше ему ничего не нужно.