Он сказал это совсем тихо. Как будто даже не ожидая ответа. Она спросила:
— Зачем ты сам портишь себе настроение?
— А я и не знаю, к чему это — стараться быть счастливее, — угрюмо буркнул он.
— Твой Моцарт, например, вовсе не был счастливым!
— Ты думаешь? А я подозреваю, что он нарочно придумывал себе несчастья.
— Вроде как ты, — сердито сказала она. — В точности как ты. Ты нарочно растравляешь свои раны.
Он упрямо возразил:
— Знаю. Но от этого я не становлюсь счастливее.
— Да ты и не хочешь быть счастливым. Людям, которые слишком себя жалеют, никогда не бывает хорошо. Они растрачивают себя по пустякам. В этом все дело.
— Мириам, — сказал он. — А знаешь, мне кажется, я тебя люблю.
Она сидела на скамье не шевелясь. У нее была такая манера сидеть не шевелясь, когда неподвижность — не просто пауза между двумя движениями, а нечто гораздо большее. На пыльной, усыпанной гравием площадке еще лежал тонкий слой снега. Казалось, он гипнотизировал Мириам.
— Я выйду замуж только за еврея, — сказала она. — И я никогда не позволю себе полюбить другого — не того, за кого я выйду замуж.
Сжигаемый каким-то холодным огнем, Вилфред думал: «Она добра. Таким и надо быть». И от этой мысли в нем вспыхнула злость.
— Ну что ж, Менкович, который ведет у тебя класс скрипки, — еврей.
— Да, — ответила она и немного погодя добавила: — И он хороший педагог.
«Ну и что из того? — раздраженно думал он. — Что тут такого? Мы дружили, я провожал ее домой, может, я даже ее люблю. Северное сияние».
— Ты мне нравишься, когда бывает северное сияние, — сказала она вдруг, коротко засмеявшись. — Когда мы смотрим на него с ограды Ураниенборгской церкви. Тогда я тебя люблю.
Черт бы побрал этот инстинкт! Неужели он произнес слова «северное сияние» вслух? Да нет, она просто догадалась. Как мать, как Эрна, как Кристина. А может, вообще его мысли всегда так легко угадать?
— А знаешь, когда ты не хотел меня видеть, когда ты… болел… — начала она.
Он не пришел ей на помощь. Он смотрел на лебедей. Они плавали по определенной системе, описывая друг возле друга круги. Когда хотел он, не хотела она. А когда она готова была захотеть, появлялся третий. Тогда первый кидался на третьего, а она спокойно уплывала прочь. Величаво уплывала прочь.
— Я сорок пять минут стояла у двери, прежде чем решилась позвонить.
Вот как… а потом, потом… Он тоже когда-то позвонил к Андреасу в дверь, а потом убежал и спрятался на лестнице, чтобы подшутить над старой служанкой. Вот так было с ним, с тем, кто не добр.
— Ты думаешь, приятно быть немым? Сидеть и раздувать зоб, когда кто-нибудь на тебя смотрит.
— Может, я сумела бы тебе помочь, — сказала она. — Я надеялась, что смогу.
Вон что она вообразила! Вообразила, что заставила бы его заговорить. Вообразила себя смиренной жрицей храма.
— А почему именно ты?
Она чуть заметно безнадежно отмахнулась.
— Урок кончился, — сказала она. — Мне пора.
Урок кончился. Ее урок музыки. Значит, чтобы побыть с ним, она тоже прогуляла урок — она тоже солгала, она, которая не лжет. Упустила случай увидеть своего Менковича…
— Мне бы следовало растрогаться, — сказал он. — Но вообще, в самом деле пошли. Меня ждут родные. Они заклали тельца.
— Ты этого не заслужил, — сказала она, вставая.
Он тоже встал, раздраженно покосившись на лебедей.
— Библейский бездельник тоже этого не заслужил. Тем не менее ради него заклали тельца. Они всегда рады заклать тельца.
У деревянной ограды, выходящей на Киркевей, они простились. Он провожал взглядом ее фигуру, быстро удалявшуюся в сторону улицы Мунте. Глубокие дорожные колеи были полны воды, золотистой в отблеске заката.
— А твоя скрипка! — вдруг закричал он. У него в руке остался футляр с ее скрипкой. В ту же минуту перед ним выросли две могучие лошади, впряженные в большой фургон развозчика пива. Вилфред отпрянул в сторону, чтобы не угодить под копыта, вода из колеи окатила его с ног до головы.
— Ты заметила, что она золотистая? — смеясь, спросил он Мириам. Она стояла насмерть перепуганная. Она видела, как пронесся фургон. Развозчик, повернувшись на козлах, в ярости крикнул:
— Ты что, слепой?
— Немой, — ответил Вилфред, показав на свои губы, а потом покрутил указательным пальцем у виска.
— Сумасшедший, — засмеялась она. — А почему ты сказал, что вода золотистая?
— Вот эта самая вода, — ответил он, показав на свои брюки, — эта грязь, которую нашей служанке Лилли придется счищать с моих брюк, была золотистой в свете заката, ты не заметила?