К а т я. Я сама… я сама…
П о л и ц а й (подходит, отдергивает занавеску). Кто такая?
А н н а И в а н о в н а. Дочка… Хворая лежит… Лихорадка у ней. Почти что неделю мается… Горит вся…
Полицай рассматривает Катю. Катя шевелится, и кажется, что она сейчас откроет глаза.
П о л и ц а й. Тиф у ей… Тиф…
А н н а И в а н о в н а. Возможная вещь, что и тиф.
Полицай обходит комнату. Открывает сундук. Тыкает туда автоматом. Подходит к кровати. Шарит ногой. Что-то нащупал.
П о л и ц а й. Это чего там?
А н н а И в а н о в н а. Да белье грязное, постирать собрала…
П о л и ц а й (идет к двери и, задержавшись на пороге, говорит). Тиф. Не иначе — помрет скоро…
Он уходит. Анна Ивановна запирает дверь. Выходит П а в е л.
А н н а И в а н о в н а. Думала — смерть пришла…
П а в е л. Замечательно все разыграли, как по нотам… А этот-то холуй здешний?
А н н а И в а н о в н а. Нет… Не иначе как с ними пришел…
П а в е л. В медицине тоже разбирается… «тиф у ней». Сволочь! (Подходит к кровати. Некоторое время смотрит на Катю. Достает из-под кровати узел.) Сожгите его. Как можно быстрей… А Катю берегите. За ней обязательно придут. Ну, до свидания…
А н н а И в а н о в н а. Куда ж вы уходите? Ведь поймают вас.
П а в е л. Ничего.
А н н а И в а н о в н а. Свежо на улице. Ночь.
П а в е л. Ничего.
А н н а И в а н о в н а. Погодите. (Роется в сундуке и достает синий в клеточку шарф.) Нате вот, наденьте.
П а в е л. Ну что же, спасибо.
А н н а И в а н о в н а. Звать-то вас как, милый человек?
П а в е л. Петром. Петр я.
А н н а И в а н о в н а. Уж я и не знаю, спасибо вам сказать или как… (Обнимает его и целует в лоб.) Счастливо… (Крестит его.)
Павел выходит. Анна Ивановна провожает его за дверь. Пауза. Катя открывает глаза. Приподнимается на локтях.
К а т я. А?.. Что это?
Входит А н н а И в а н о в н а. Она бросается к дочери. Сильный стук в дверь. Катя ложится… Мать идет к дверям.
А н н а И в а н о в н а. Больная ты. Лихорадка у тебя. Лежи.
Она открывает дверь. На пороге появляются два н е м е ц к и х с о л д а т а. Они оглядываются по сторонам. Анна Ивановна медленно отступает.
Занавес.
Общежитие летчиц. Большая горница — светлая и просторная. У стен невысокие нары, на них ряды аккуратных постелей. На каждой три-четыре подушечки. Вышивки. Здесь опрятно и совсем не по-фронтовому уютно. На стенах висят шлемы, планшеты. На окнах занавески из крашеной марли. В углу висит гитара. В центре — большое фото Кати — обложка «Огонька», обрамленное печальной зеленью.
На нарах сидит Т о с я. Она разговаривает с С у в о р и н ы м. В углу примостилась Т о к а р е в а. Она что-то вышивает.
Т о с я. …Вот не могу и не могу… Не могу я себе представить, что Кати нет с нами… Вы ее мало знаете, Сергей Николаевич, а ведь я больше двух лет вместе с ней провоевала… Мы с ней знаете сколько всего видели, Сергей Николаевич. Вот я никогда не забуду. Помнишь, Нина, когда мы на Крымскую ходили?
Т о к а р е в а. Конечно, помню…
Т о с я. Я тогда с Катей летала, штурманом… Помню — зашли на цель, вдруг пулеметная очередь с воздуха. Мотор сразу заглох. Я отбомбилась, а мотор перестал работать. Я ракетой выстрелила, чтобы землю увидеть… В общем, приземлились мы, а нас, наверно, заметили и начали с земли обстреливать. Мы из машины выскочили, взяли документы и поползли. Часам к четырем утра выбрались на поле, а оно все время обстреливается наугад. Мы ползем, а Катя пистолет достает и говорит: «Тося, у меня обойма пустая». Я смотрю свой, вижу, все в порядке — с патронами. Ползем, вдруг болото, кусты маленькие. Только мы к кустам — вдруг откуда-то очередь из автомата… Бросились мы в сторону, где кусты побольше… Сели мы там и просидели до самого рассвета. Как раз Первое мая наступило сорок третьего года. Катя говорит: «Тося, а раньше-то мы Первое мая по-другому встречали. Ты, — говорит, — думала в мае сорок первого, что через два года в болоте сидеть будешь, а?..» Сидим мы с ней и, верите, Сергей Николаевич, сидим и смеемся. Вспоминаем, как сели, как ползли…