Травина. При тебе, значит... наших-то?
Бирюк. При мне. Караул построили, костёр запалили... Ну, и я назади, по чину моему стоял.
Похлёбкин (остро и быстро, точно выстрелил). А Потапыч-то ведь дружок тебе был!
Бирюк (любовно). Как же, за утвой вместе хаживали. Сла-авный...
Присев и примостив кулёк между ног, он пытается вытрясти на ладонь хоть крупицу табаку из пустого своего кисета. Со страстной ненавистью Травина дивится этой нечеловеческой выдержке.
Да, убили Потапыча. «Влезай, рус!» Хирнер-то ему приказывает. А он понял, раз на тубаретку показывают. «Можна», — отвечает, влез... В ём и весу-то не было, безгреховный. А потом как брыкнёт его в нос лапотком, начальника-то. «Посторонись, — говорит, — свинья. Тут русский человек помирать будет!..» Да-а, вот какого содержания... (Усмехнувшись, он концом сапога пошевелил зачем-то кулёк.) Так до самой кончины и слова не молвил. Всё утирался...
Травина. Кто же это... до самой кончины утирался?
Бирюк. А начальник-то этот.
С достоинством равенства он берёт с колена Похлёбкина его жестянку и осторожно отсыпает табаку себе в кисет. Нахмурясь, Похлёбкин ждёт продолжения такой, ещё небывалой в его практике, игры.
Травина. С чего же он помёр-то вдруг?
Бирюк (занятый своим делом). Смерть причину отыщет.
Молчание.
Похлёбкин. А не много ли отсыпаешь, Бирюк?
Бирюк. Много ли тут, до утра нехватит.
Похлёбкин. А тебе и не надо до утра. Ты помирать, помирать к нам пришёл... понятно? Сквозь вижу, с чем тебя подослали. Только, брат, мы нынче тоже чёсаные. Хитёр твой Хирнер, мозговитую имеет головку... в руках бы такую подержать!
Бирюк (скручивая цыгарку). А не ужахнёшься?
Похлёбкин. Ничего, выдержим.
Бирюк. А раз ничего, так на... побалуйся, коли охота.
И сапогом пихнул в ноги Похлёбкину принесённый кулёк, который с деревянным стуком перекатился на другое место.
Травина (пугаясь). Что, что у тебя тут?
Бирюк не отвечает, он заклеивает цыгарку. Похлёбкин сам заглянул в кулёк и тотчас выпрямился, содрогнувшись.
Похлёбкин. Куда, куда ты стерву в дом тащишь... (Горячо.) На нас Европа смотрит, а ты... ночной ты человек из дремучего леса — вот кто ты! С варварами боремся, а сам, сам...
Бирюк. Что сам? (Он поднимается в рост, и чурбак катится в сторону.) Чего ты меня Европой стращаешь! Как мы в обнимку с бандитом по земле каталися... где была Европа твоя? Туркина в колодец запхали, Устю, заголя подол, вешали... кофий пила твоя Европа? Я то буду делать, что мне мёртвый Потапыч повелит...
Травина (стараясь унять его). Максим Петрович, больные у нас тут...
Бирюк (широко и могуче). Погоди, я ещё сам к ним припожалую. Сам желаю судить злодея моего. Чтоб и внучаткам ихним ночной Бирюк мерещился! (Во весь мах души.) Э-зх, всё бы истребил... окроме птичек. (И, бросив шапку на пол, наступил на неё ногою.) Ты правило составь... как мне, дрянь эту повежливей убивать.
Похлёбкин (поднимая шапку с полу). Ужмись, сила лесная. Береги шапку-то, зима идёт.
Бирюк. Куски братских телов в полях валяются. Куды не пойду, смрад меня с места гонит... и Потапыч мне в лицо глядит... «Что ж ты не мстишь за меня, Максимка?» (словно две раны стали его глаза.) Как он мне из петли-то подмигнул: и тогда мне верил. Милый, милый...
Закатив рукав, он взглянул на руку, поплевав на руку, потёр рукав.
А Стёпку ты поглубже засади... (Развеселясь.) Я у Хирнера с докладом был, а Стёпка к нему и заявился. Да шапку мою на лавке и увидел. Как зыркнет с порога-то: шлюхи, ведь они пужливые!
Вошёл Мамаев, и, пока не закрылась дверь, врывается гул голосов.
Мамаев. Там народ пришёл, просятся. Выйди к ним, Василь Васильич. (И уже гораздо тише.) Ушёл Дракин-то. Уж я на дорогу бегал, перехватить...
Похлёбкин. Вернётся!.. Ты отдыхай, Максим Петрович. Зайду через часок, обсудим совместную картину нашей жизни. (Травиной.) Пошли!
Он подтягивает на себе ремень с кобурой, садит шапку чуть набекрень и, придав себе молодцеватый вид, выходит первым. Слышно его приветствие: «Здорово, русские жители!» и ответное, как бы лесной шум, эхо. Со словами «собакам на студень захватить» Травина поднимает кулёк и уходит за Мамаевым. Только теперь Бирюк различает в тёмном углу Илью, прижавшегося к нарам.
Бирюк. Чего ровно убитый стоишь!
Илья. Я и есть убитый. Это я по привычке мигаю. Давиться мне теперь надо, дядя Максим!.. Ну, плюнь в меня. Я сын стёпкин.
Бирюк (идя к нему). Не дури, парень. Всё у тебя в руках, легше лёгкого. Только теперь тебе такое надо сделать, чего никто не может. И всё.
Илья. Скажи... Руку буду целовать тебе, дядя Максим!
Бирюк чешет затылок, не в состоянии разрешить такую задачу.
Хирнера бы!.. да отнял ты его у меня. Где ты его настигнул?
Бирюк. Он посля казни ко мне зашёл, диких медов похлебать. Дикóй-то духовитее... Ну, и нагнулся над плошкой-то, такой неосторожный господин. (Усмехнувшись одними глазами.) Как муха помер, безо всякого рычания...
Илья (в тоске). Кто ж это меня наповал-то нынче уложил?
Бирюк. Папаня твой. Он тебя у Хирнера выпросил. Махонькому тебе копить зачал. Ладил всю вселенную в пазуху тебе сунуть, а, эва, кость мёртвую сунул-то... (Он присел на солому и снял сапоги.) Эка, хламной я стал. На всё расстраиваюсь.
Он прилёг на солому, сунул шапку в изголовье, натянул тулуп и враз заснул. Илья стоит над ним; здесь и застаёт его Лена. Её глаза становятся глубже и темней; и эта знает!
Илья. Лена... что случилось-то, Лена!
Он страшится подойти ближе. Кривая улыбка бежит в её губах.
Лена. Тебя и смерть не берёт, Илья. Брезгует.
Илья (схватив её руку). Лена.. что ты говоришь, Лена!
Лена. Тише. Тут человек горит. Герой. (И вдруг покачнулась ему в плечо.) Это любовь моя... как змея жалит. Шепни, шепни мне, что не я, не я его убила!
Молча, как когда-то в детстве сквозь ночной лес, он ведёт её к лавке и, усадив рядом, подкатывает под ноги ей короткий чурбачок.
Их в танке зажгли. И врача нету. Угнали. Ничего у меня нету больше, Илья.
Илья. Ничего, поправится. Ещё поженитесь, всё будет хорошо. (Обняв за плечи, он укачивает её как ребёнка.) В гости буду ходить... я с маленькими умею... Белок им наловлю. Они меня любят, маленькие-то...
И оба смеются, как дети, выдумавшие сказку. Потом из молчания возникает полушопот сержанта за занавеской.
Сержант. ...Враз, как прознают, санитарный за тобой пришлют. Может, в эту самою минуту докладает про тебя Сталину его перьвейший секретарь. Моментально карту всемирную он отодвигает, призывает старшего академика в толстых очках. «Поставить мне Темникова нá ноги. Не затем мы с ним на свет рожалися, чтобы раньше сроку разлучаться!» И, как сказал, будто молния вдарила. И не успел ты очей раскрыть, уж несут твоё тело под целебную машину, вяжут в ремни, пускают волшебные лучи. И вот Митя, Митенька мой, трамваи не ходят, фонари в столице не горят... весь ток на тебя одного даден. Ну, поболит сперва: эку силищу да по живому-то мясу. Только алый пар от тебя подымается. За то уж к вечеру начнёт пробиваться свеженькая кожица, как пеночка на молочке. Дунешь — и сбежит, дунешь...