— Прости, браток!
— Механизм… завод заработал… Стронулась, сука! — громко, так, что Ваня издали услышал, объяснил Ефрем Константину. — Секунды решают, славяне. Носилки, Сергей Родионыч!.. Хоть малость от амбара отволокем, хлеб, можть, спасем!
— О-о-о!.. — застонал вдруг дядя Володя, сел на землю и, как недавно Ефрем делал, перед тем как в яму спуститься, стал тоже для чего-то сапоги стаскивать. Правый снял, левый не поддавался.
Ефрем пнул его коленом в спину: вставай!
— Черт с ей, уйдем, Ефре-е-ем! — обреченно, высоким срывающимся голосом выкрикнул дядя Володя.
— Дура… хлеб же! Давай, давай!
Растерянно оглядывался отец — искал глазами, наверно, мать; ему, Ване, махнул: убегай дальше, туда, за школу, еще дальше…
— …твою… живо!
Ефрем первым спустился в яму, а за ним Константин, мелькнув своим ярким воротником; отец им носилки подал и сам туда сполз, а дядя Володя Машин наверху, у края, остался, ждал, ерзая по песку коленями…
Ваня видел, что первым выбрался из ямы Константин, и вместе с дядей Володей с огромным трудом приняли они, наволакивая от края ямы на себя, приподнятые спинами отца и Ефрема носилки, на которых, уткнувшись в глину, бурым кругляшом лежала тупорылая бомба.
Не мешкая, взялись мужики за носилки, поспешно, сгибаясь под тяжестью, но соблюдая осторожность, понесли их — Ефрем и отец впереди, Константин и дядя Володя, в одном сапоге, — у задних ручек… Шли они вдоль откоса Белой горы, мимо ободранных козами и овцами кустов боярышника, крушины, задичавшей сирени; казалось, что неоправданно медленно они идут, медленно, можно б поскорей… скорей, скорей! Еще немного, шагов сто, там овраг…
И услышали Ваня, женщины, дед Гаврила — все, кто был тут, за школой, — дробный перестук колес, как нежданный гром с ясного неба, а оглянувшись, признали сразу, кто мчит сюда, стоя в телеге, лихо размахивая над конягой вожжами. Это ж горбатый Витюня Сурепкин, на помине легкий, его минутами раньше бабы, потешаясь, вспоминали! Ему, наверно, сказали, что Константин здесь, в Подсосенках, вот и мчит ошалело, одурев от счастья предстоящей встречи с братом. А в телеге у Витюни, взлетающей и громыхающей на кочках, сидит, хватаясь, за живот, Нюша Остроумова — из больницы выпустили, привез ее Витюня оттуда, а то, подумать, совсем уж залежалась на чистой больничной постели! Майка, ойкнув, кинулась навстречу, а Витюня, осадив взмыленного коня, блеснув такими же белыми, как у Константина, зубами, весело, зычным голосом крикнул:
— Кост-я-я!
«Я-я-я!..» — отозвалась Белая гора.
И там, где тяжело шли мужики с бомбой, произошло еле заметное замешательство: крик Витюни будто ударил в спину Константина, он спутал шаг, а Ефрем и отец в размеренности установившегося движения потянули носилки на себя, и Константин, торопясь исправиться, сделал что-то не так, оступился вроде, — невозможно было понять с расстояния, да и случилось все в одно мгновенье… Бесцветный призрачный шар окутал мужиков, сиюсекундно обрастая красными звездами, словно это ордена Константина разлетались в стороны, и вместе с чудовищным громовым ударом фонтан черной земли взметнулся в небо, а от тугой знойной волны отброшенного воздуха с острым звоном лопнули, осыпаясь, стекла в школьных рамах… Еще запомнил Ваня оскаленную морду Витюниного коня, как, обезумев, рванулся тот в сторону: концом оглобли поддел и отбросил деда Гаврилу, опрокинул его, Ваню, — летели, летели огненные звезды, рассекая тягучую темноту…
В том сентябре сорок пятого года, хоть и с запозданием на три недели, школу в Подсосенках все ж открыли.
Перед началом занятий, созывая учеников, Ксения Куприяновна Яичкина двумя руками держала над седой головой, украшенной розовым шелковым бантом, медный школьный звонок, — ее руки тряслись, и звонок звенел. С фанерки из-за ее спины выглядывали приветственные буквы:
Первый урок проводил Николай Никифорович Егорушкин. Он сидел за столом, приплюснутый с боков пустыми рукавами кителя; волнуясь, смотрел на притихших ребят; сказал им:
— Товарищи дети, вы должны усвоить, что нет таких крепостей, которые мы не в состоянии были бы взять…
Он говорил долго, громко. Закончив речь, побледневший, вызвал к столу единственного Подсосенского жителя мужского пола Ивана Жильцова. В разлохмаченном, довоенного издания букваре Егорушкин подбородком указал нужные строчки, велев прочитать их вслух и внятно.