А второй — тот постарше долговязого, поплотнее, но заметного, по-человечески выделяющегося в нем, пожалуй, ничего не было — так себе, немецкий солдат в железках, сукне, кожаных ремешках, с обмороженными ушами. Мимоходом с шутейным видом и звучно щелкнул напуганно-любопытствующего Серафима по затылку: «О-ля-ля!..»
Съели они петуха, порылись у тети Сани в сундуке, веселясь над ее юбками исподними и лифчиками Талиными; прихватили автоматы и без касок пошли вон.
Вася в окно наблюдал.
Толстый немец обмахивал сизый грузовик веником.
Три немца вели вдоль улицы Гришуху. Без белого полушубка и шапки был он и не в солдатском, а в черном костюме.
Мягко привалилась сзади Таля, следила, как идет Гришуха, рвалось в ней дыхание, и Вася нашел ее пальцы и незаметно погладил.
Обыкновенный немец играл в горнице на губной гармошке марш, а долговязый слонялся по всей избе. Васе было совестно перед тетей Саней и перед Талей от того, что делал долговязый. Тот расхаживал, подрыгивая ногами, и сзади у него трещало от переедания. А когда он, остановившись перед ведром, куда сбрасывались очистки и разный мусор, начал неспешно расстегивать брюки, тетя Саня, сплюнув, ушла за занавеску, где пряталась Таля. Долговязый медленно и обдуманно справлял свою малую нужду в мусорное ведро, и в голубых глазах его было удовольствие свободной, необременительной жизнью, и усмешка клеилась к губам, привычно обещая внезапные неприятности в будущем.
«Он хуже колхозного хряка, — думал Вася, — хряк всегда в навозе, но только без ума…»
Хряка они с Серафимом бегали смотреть еще до немцев — сейчас уже, наверно, солдаты его съели.
— Васька, утырим у германцев автоматы, — шептал Серафим, — и в лес! А там тра-та-та-та!.. У маманьки в старом рукомойнике кусок сала схоронен — не пропадем в лесу-то…
К вечеру, когда оба немца ушли в караул иль еще куда, объявился целехонький Гришуха — в белом полушубке и с винтовкой. Он топтался у порога, улыбаясь и потирая настывшие пальцы, и ярко била в глаза повязка полицейского на его рукаве.
— Чтоб окна затемняли, — сказал он, — такой приказ.
— По охоте, что ль, Гриша, к ним записался? — спросила тетя Саня.
— Власть без порядка не может, — туманно ответил он; вызвал Талю в сени.
Тетя Саня напряженно вслушивалась: что там, в темных сенях, могло быть…
— Выдь, Вася, — подтолкнула она, — пусть в избе сидят.
— Таля! — громко позвал он, распахивая дверь в темноту; Гришуха сцапал его за воротник, больно крутанул за ухо.
— Сволочь ты, Гришуха! — крикнула Таля.
Она метнулась за занавеску — плачущая, в просторной тети Саниной кофте, черном, на лоб надвинутом платке, убогонькая от этого одеяния, как старушка, только все равно молодая.
В деревне был русский шепот и отрывистые, во всю глотку, немецкие голоса.
От последней деревенской коровы, которую забили для поддержания германской армии, долговязый притащил заднюю ногу; варила им тетя Саня — под присмотром. А еще они носили котелки со своей полевой кухни — пахло вкусно, как до войны.
Насытившись, долговязый любил поиграть. Он подзывал Васю и Серафима, тыкал пальцем в них:
— Ты большевик? Комиссар? — Добавлял: — Я есть стреляйт.
И ловил их на мушку автомата или пистолета. Очень его рассмешило, когда Серафим упал и заплакал, — кусок сахара дал.
— Не истязайте детей, — прижимая руки к груди, кланялась тетя Саня. — Они будут чумные, больные, заики, кранк. У вас, поди, своя мама в Берлине есть…
Долговязый на это поднимал ногу и звучно изображал выстрел или автоматную очередь — как получалось. Другой сонно дул в губную гармошку.
— Господи, — в мучении вздыхала тетя Саня, — это за что ж нам такое? Где ж мужики-то наши русские, куда ж попрятались? А ин и головы мужики-то сложили, а и наш родимый где-нибудь беспризорно, гляди, лежит… Господи, до Сталина иль там до Буденного страдания-то наши доходят?..
Серафим угрюмо, загнанным волчонком следил за долговязым — задумал свое; тетя Саня с Талей шептались насчет леса, и выходило, что уйти трудно, да и замерзнешь там без еды и с ребятишками; Вася был весь пустой, холодный, не знал, куда приткнуться, и думал, что надо как-то сделать, чтоб немец ходил в уборную на улицу, а остальное до поры до времени можно стерпеть.