Вскочив, размахнулся, хряснул ружьем по камням: куда что полетело! Необъяснимая сила корежила, скрючивала плотное, прочно сбитое тело Италмаза: руки, дергаясь, словно бы удлинялись, голова вошла в плечи, как бы сплюснулась, живот выгибался дугой, и ломались, неправдоподобно складываясь, ноги, а вместо лица зиял ужасный, ускользающий провал…
— О-о-о-о-о-о-о…
Звериный вой.
Курбан-Гурт, отвернувшись, смотрел туда, где уже исчезали размытые расстоянием смутные тени умчавшихся джейранов.
Удастся ли отыскать в песках это стадо, которое уже не жди — не вернется к Красным камням?
Покажется ли снова Золотой Джейран?
Не исчез ли он отныне навсегда?
В глазах накапливалась резь, он щурил их и тер задубевшим от пота обшлагом гимнастерки.
Утихнувший Италмаз, скорчившись, сидел на валуне, запустив скрюченные пальцы в раскосмаченные волосы низко опущенной головы.
Волосы у него были такие же седые, как у егеря.
Один из них сидел на камнях, другой, приблизившись, стоял поодаль — и молчали.
Вырастали, накатываясь, кони…
По пиджаку Италмаза — на груди, плечах, спине — расползались темные разводы пота. Он пошарил по карманам — то ли закурить искал, то ли пузырек с назом — и, не найдя нужного или забыв, чего хотел, снова безвольно свесил руки… Потом поднял на егеря воспаленно-красные — в ненависти и плохо скрытой боязни — глаза, выдавил сквозь черные, изъеденные зубы:
— А все равно подохнешь… По-волчьи, от картечи, не моей, так от другой подохнешь…
— Это ничего, — ответил он ему. — Хуже таким, как ты, скорпионам. Их давят подошвой сапога.
— Дави-дави, пока самого…
— Я вот дам тебе разок прикладом по башке… за те выстрелы в меня… подавишься своей руганью, молокосос.
Слабо слышалось близящееся разгоряченное дыхание директорского ахалтекинца: конь, досадуя, что срывается его долгожданный — на воле — бег, боролся с сыпучей тяжестью песков…
— Скажи им, что я не стрелял, — теперь просяще, униженно заговорил Италмаз, и словно не по́том — дождем его окатило, такой мокрый был весь. — Скажи им так, скажи. Они чужие, а мы люди этой земли…
И руки в мольбе — ладонями вверх — протянул…
Издали донесся веселый голос Сердоморова:
— При-и-ивет!..
Курбан-Гурт снова с тоской посмотрел туда, где минутами раньше далеко-далеко в сером неясном облаке растворились тени джейранов, угасла золотая стрелка уведшего их вожака, и, раздражаясь, бросил Италмазу:
— Не скули.
Круто осадив жеребца, осыпав их песчаной пылью, навис сверху директор Сердоморов, спросил нетерпеливо:
— И что здесь?!
«Вва-а-ах!» — услышал за своей спиной повернувшийся к директору Курбан-Гурт, и кто из них оказался проворнее — Сердоморов ли, секундно бросивший себя с конем ему на выручку, сам ли он, Курбан-Гурт, успевший загородиться рукой, но длинный нож прыгнувшего Италмаза рассек локоть, а сердца не достал.
Сбитый жеребцом, Италмаз, дергаясь, исступленно зарывался лицом в горячий песок; директор Сердоморов, застряв одной ногой в стремени, силясь высвободить ее, прыгал возле пританцовывающего коня на другой ноге, свободной; ему бросился помогать подскакавший наконец-то молоденький егерь; а Курбан-Гурт смотрел на глубокий кровавый порез на сгибе своей левой, сразу онемевшей руки и не понимал, почему обычной боли нет: или такой он уже старый — тело притерпелось?
Месяц спустя в самом начале рабочего дня директор заповедника Сердоморов диктовал девушке-секретарю текст приказа:
— Дальше… За обнаружение… или обнаруживание, а?
— Я после посмотрю в словаре.
— «…за обнаружение-обнаруживание за пределами нашей территории джейрана редкостного, ярко-золотистого окраса…» — записала?
— Диктуйте.
— «…ярко-золотистого окраса… та-ак… и за активное участие в отлове этого удивительного экземпляра самца-джейрана для заповедника объявить благодарность пенсионеру Курбану Рахимовичу Рахимову…» Фамилию выделить!
— Хорошо.
— «…благодарность пенсионеру Курбану Рахимовичу Рахимову, на общественных началах исполняющему обязанности егеря в околотке «Пески». Точка!
Сердоморов спрыгнул с подлокотника кресла, на котором до этого грузно раскачивался в такт произносимым словам, и подошел к раскрытому окну.
Во дворике на парковой, в чугунных завитушках скамье сидел Курбан Рахимов — Одинокий Волк. Ладонью правой руки он опирался на короткий ствол карабина, поставленного меж колен, левая рука у него была на перевязи — вернее, забинтованная, висела на ремне, перекинутом через шею. Был он в своей великолепной папахе из каракуля сорта «сур» и во всегдашнем солдатском одеянии. У ног, вывалив от жары язык, лежал лохматый Караель: таким вот — «одноруким» — егерь без собаки не ходил.