Карбышев мигом оценил обстановку.
— Нам придется задержаться здесь, Петр Филиппович.
— Но мы не можем терять ни минуты.
142
— А что делать? Этак немцы обязательно засекут их. Перебьют всех до единого.
Сухаревич нахмурился.
— И все же, Дмитрий Михайлович, мы должны немедленно на тот берег…
На скулах Карбышева зажглись темные пятна.
— Переправляйтесь,— холодно сказал он.— Я остаюсь.
И сбросил плащ-палатку.
— Товарищ генерал-лейтенант, неужели вы обязаны брать под свое командование роту? Ведь это последняя возможность. Нам надо немедленно на ту сторону. Вы же сами были против подобных скоплений.
— А вы, похоже, испугались, полковник?
— Нет, товарищ генерал, не испугался. Имел в виду просто военную целесообразность.— Сухаревич, густо покраснев, тоже сбросил плащ-палатку.— Приказывайте, товарищ генерал-лейтенант…
Было сделано все, что можно было сделать: выставлено охранение в лесу и по берегу — выше и ниже места переправы; вся группа разбита на взводы, взводы — на отделения, назначены командиры; эвакуировались в первую очередь раненые, а для остальных установлена строгая очередность — командиры взводов бросили жребий. В разгар этой работы в небе над Днепром затрещал немецкий двухфюзеляжный разведчик «фокке-вульф».
Встревоженный Сухаревич подошел к Карбышеву:
— Дмитрий Михайлович, вы сделали все возможное. И даже невозможное… Прошу с первым же готовым плотом вместе с ранеными — на ту сторону.
— А вы?
— Я на следующем. Я догоню вас.
— Тогда давайте-ка, пока не поздно, вязать свой плот…
Через пвлчаса, когда они наконец добрались до левого берега, на место переправы — тихий лесной уголок на Днепре километрах в пятнадцати от Могилева — налетело звено «юнкерсов». Заревели сирены, засвистели падающие бомбы.
На шоссе Орша — Могилев выехал поднятый по боевой тревоге усиленный отряд немецких пулеметчиков-мотоциклистов.
17
— Обидел я полковника Сухаревича,—вслух сказал Карбышев.— И теперь… не то чтоб раскаиваюсь, что не послушался его,— иначе я поступить не мог,— а сожалею, что бросил ему сгоряча несправедливое слово, очень сожалею… Вы не знавали во-
143
енного инженера полковника Петра Филипповича Сухаревича?— спросил Карбышев Верховского.
Верховский отрицательно покачал головой.
«Где ты, Петр Филиппович? — с внезапной тоской подумал Карбышев.— Прости, коль можешь…»
А Сухаревич еще тогда, на берегу Днепра, простил Карбышева: не о себе думал, да и своего любимого профессора понял правильно. Только никогда потом, очутившись в плену, старался не вспоминать о той роковой переправе. А после вообще никакой речи об обиде быть не могло, потому что 25 сентября 1944 года Петр Филиппович Сухаревич был повешен по приказу Гиммлера на маутхаузенской виселице, повешен и сожжен в ма-утхаузенском крематории, и пепел праха его развеял по австрийской земле осенний ветер.
…Новая партия мокрых голов появилась на лестнице. Затрусили мимо, постукивая колодками, согбенные фигуры. Тощие ноги, тощие, сложенные на груди руки, узенькие, острые плечи. И опять все в нижнем белье.
«Какая это по счету группа? — подумал Карбышев.— Третья или четвертая? Сколько осталось до нас?»
Чадил крематорий. Язык пламени был то оранжевым, то багровым, то ровно-желтым, то с чернинкой красным, угловатым, как в лампе, когда кончается керосин. В воздухе, пронизанном резким электрическим светом, летали мелкие снежинки. Сверху из темноты падали, кружась, белые звездочки. Шелестела и потрескивала над головой заряженная током проволока.
И было смертельно холодно.
— Сколько пропустили?— спросил Карбышев Николая Трофимовича.
— Как же так? — сказал Николай Трофимович.— Зачем это?
— Сколько пропустили? — спросил Карбышев Верховского.
— Пятая вернулась. Мы в восьмой. Мы последние. Примерно через полчаса…
Через полчаса он, Карбышев, разденется и по истертым ступеням сойдет в душевую. И наконец встанет под горячую струю воды. Сперва согреется. Как это хорошо — согреться! Просто согреться, когда тебе очень холодно. Сперва просто согреться…
На правом фланге послышалось легкое подвывание и постукивание деревяшек. Карбышев прикрыл глаза. Люди замерзали. Так вот какую казнь уготовили им в Маутхаузене! Что же делать?
Заявить протест? Кому?
Броситься с голыми руками на эсэсовцев и пожарников? За-
144
ставить их стрелять? Но, может быть, кто-то еще надеется выдержать эту пытку холодом и сумеет уцелеть?..
Что же должен делать он, Дмитрий Карбышев? Он, который столько прожил. Который столько видел. Который столько раз встречался со смертью в бою…
— Товарищ генерал!
…В чем состоит сейчас его нравственный долг, долг перед людьми и перед самим собой, перед своей совестью?
— Товарищ генерал!
…Перед этими людьми, солдатами, антифашистами, своими братьями?..
— Товарищ генерал!
Кто-то настойчиво теребил его за полу балахона. Карбышев обернулся.
— Слушаю вас.
Соседи расступились, и он увидел длинного, в очках фрапцу-за-профессора, с которым познакомился в Заксенхаузене накануне отъезда.
— Мсье генерал, это конец?
— Уи,— ответил Карбышев.
Француз спросил по-русски, но Карбышев ответил по-фран-цузски и очень тихо.
— Какой конец? Кто сказал? Почему? — клацая зубами, быстро проговорил Николай Трофимович.
— Петр Филиппович, помогите ему,— попросил Карбышев Верховского.
— Петр Александрович,— поправил Верховский и сказал Ни-калаю Трофимовичу: — Зачем ты так, Коля?
— А я не хочу. Сейчас не хочу. Я потом.
— Возьми себя в руки, Коля.
— Мсье генерал, не желаете ли вы что-либо передать в этот трудный час своим союзникам французам?
— Передайте, что я желаю им умереть, как подобает истинным сыновьям Франции… Vive la France! 1
— Да здравствует Советский Союз! — ответил француз, отдал честь и исчез в толпе обындевевших дрожащих людей…
…О чем он только что думал?.. Да, что делать ему, Дмитрию Карбышеву, в этот последний час?
— Не хочу,— твердил полупомешанно Николай Трофимович— Я на ревир хочу, в больничку…
— Ты что, спятил? — сказал Верховский.— В какую больничку?
1 Да здравствует Франция!
10 Ю. Пиляр
145
Все громче на правом фланге становилось подвывание и хлопанье деревяшек. Карбышева потянуло прикрыть глаза, чтобы сосредоточиться на главном, поминутно ускользавшем, но его снова теребили за балахон.
— Товарищ генерал, опять к вам…
— Слушаю.
— Genosse Karbischew, wir deutsche Kommunfsten…1
«Так вот в чем смысл, вот что делать! — подумал Карбышев.— Как мне не приходило в голову раньше?..»
Пожилой с отечным лицом человек говорил ему, что они, четверо немецких коммунистов, клянутся умереть достойно, с твердой верой в победу рабочего класса, дела социализма, с любовью к великой Советской стране.
— Danke,— ответил Карбышев и пожал так крепко, как только мог, немцу руку.— Es lebe Sozialismus! Es lebe freies Deutschland! 2
— Я застрелиться хочу,—бормотал Николай Трофимович.
— А по морде не хочешь? — вспылил Верховский.
— Ну что вы, Петя? — сказал Карбышев, чувствуя, как неведомо откуда вливается в него тепло.— Разве так можно, когда товарищу плохо? Это же временно… Поищите огня.
Он обнял Николая Трофимовича, Тот уткнулся в его плечо, и Карбышев ощутил, как короткими судорогами прокатывается дрожь по спине напарника. Он гладил его по спине до тех пор, пока судороги не ушли вглубь, а потом совсем не исчезли.
— Николай Трофимович, у нас больше нет курева?
— Есть,— ответил тот сквозь слезы и, помолчав, добавил еле слышно: — Я давеча пожарнику-то наврал, будто вы поручили испытать его. Вот он и не взял сигареты за брюкву… А так-то, может, и не принес бы ничего…