ВСЕ ЭТО БЫЛО Часть первая
1
Поезд останавливается. После Вены это первая наша остановка. Столицу Австрии, Остмарка, как именуют эту страну наши конвоиры, мы покинули в полночь, а сейчас раннее утро, часов пять или шесть.
Я смотрел на Вену сквозь железный переплет окна. Может быть, поэтому город не произвел на меня должного впечатления: старые серые дома с массивными островерхими крышами, церкви, поблекшая уже листва бульваров. Я ожидал от Вены большего, и, как это ни странно было в нашем положении, сознание, что нас везут на смерть, не только не уменьшало разочарования, а скорее, наоборот, усиливало его. Всё же Вену мы оставили с грустным чувством: за несколько часов до отхода поезда какие-то немолодые женщины с красным крестом на белых нарукавных повязках горячо, но, к сожалению, безуспешно просили начальника конвоя передать нам бидон с кофе и немного хлеба. Они повторяли: «Все-таки это люди…» Им ответили: «Нет».
Ночью было как обычно: грохот кованых сапог на крыше, дрожащий-свет ракет, короткие автоматные очереди по насыпи — на всякий случай. И вот мы остановились. Было слышно, как наш вагон отцепили, и паровоз, дав гудок, потащил состав дальше.
— Приехали,— объявляет из своего угла Виктор, чернявый юноша с печальными миндалевидными глазами.
Все молчат. «Приехали» звучит невесело.
— Нет, сейчас опять повезут,— откликается его друг и напарник Олег, приподнимая голову в сбившейся набекрень старой, потертой буденовке.
И верно, мы слышим пыхтенье приближающего паровоза, шеи у всех вытягиваются, но, увы, паровоз, шипя, проползает мимо.
— Да,— говорит самый пожилой из нас, интеллигентного вида старичок Решин.
151
Всем ясен смысл этого «да»: Решину тоже кажется, что мы приехали.
Хорошо бы посмотреть сейчас в оконце. Но после Вены нам строжайше запретили подходить к оконной решетке. За ослушание— пуля в лоб прямо через эту решетку. Остается прислушиваться. Но слушать нечего: тишина, и в тишине мерные шаги часового.
Мы продолжаем лежать. Нас сорок пять человек. Для товарного вагона, не приспособленного к перевозке людей, это многовато. Лежим «валетом» — голова каждого покоится между двумя парами ног — и благодаря этому умещаемся на полу все. Стены вагона черные: на них угольная пыль. Черная пыль и на наших лицах и на одежде. В одном месте узкая полоса стены кажется серебристой — на нее падают сквозь дверную щель лучи дневного света. В этих лучах тоже мечется пыль.
— Да! — повторяет Решин.
Я осторожно подтягиваю ноги и встаю на корточки.
— Куда?
— Посмотрю.
— Не спеши.
Спешить, может быть, действительно не следует, но нет ничего хуже неизвестности. Пока я размышляю, на что взобраться, чтобы заглянуть в окно, не подходя к нему близко, до нас доносится тарахтенье мотора, густой автомобильный гудок, потом громкие оживленные голоса наших конвоиров. Теперь уже ни у кого нет сомнения, что мы приехали.
Встаем. Пустые алюминиевые котелки — все наше имущество — цепляем к поясам.
Гремят засовы. С громыханием отодвигается дверь. Ослепительная масса света и чистого воздуха врывается в вагон.
— Выходи!
Команда на немецком языке, но все ее понимают — не первый день в неволе; кроме того, команды наших конвоиров однообразны и очень несложны.
Спускаемся один за другим на железнодорожное полотно.
— Стройтесь!
Выстраиваемся. В стороне начальник нашего конвоя, моложавый гестаповец с черными усиками, разговаривает, улыбаясь и поглядывая на нас, с рослым, угрюмого вида офицером-эсэсов-цем. В руках у начальника черный портфель. Там, вероятно, дела — перечень наших «преступлений».
Нам приказывают продвинуться вперед. Продвигаемся недостаточно быстро, и за это двое эсэсовцев — справа и слева — бьют прикладами передних по спине. Начало неважное.
152
Новая команда — выровняться. Пока выравниваемся, я пробую оглядеться — где мы? Впереди — блестящие нити рельсов и дальние дымчатые горы. Слева — чистенькие краснокрышие домики, ряды лип и над ними сверкающие, словно повисшие в небе, вершины гор. Справа — маленький аккуратный вокзал с вывеской «Брукхаузен», брусчатая, без единой соринки площадь, голубой автобус; за площадью — ровная стена леса, и над ней снова горы, круглые и синие. Это все, что я успеваю заметить.
К нам приближаются начальник конвоя и эсэсовский офицер. Начальник все еще улыбается — он, видимо, рад, что доставил нас до места,— офицер по-прежнему угрюм. У обоих в руках списки. Нас окружают эсэсовцы — и те, что нас везли, и те, что приехали за нами на автобусе. У здешних на поводках крупные овчарки. Псы повизгивают, свирепо пялясь на нас.
Команда: «Ахтунг!» — «Внимание!» Затем: «Мютцен аб!» Это что-то новое. Догадываюсь, что надо снять пилотку, и говорю об этом стоящим рядом Виктору и Олегу, но многие не понимают последней команды. Угрюмый офицер движением фокусника извлекает откуда-то хлыст и, щелкнув им в воздухе, бьет кого-то по голове. Потом, гримасничая и указывая на плетку, говорит: «Мой переводчик». У него длинные редкие зубы.
Когда все обнажают головы, начальник называет первую по списку фамилию:
— Бросков!
Худой, с бледным подергивающимся лицом человек делает шаг вперед. Офицер-эсэсовец, не глядя на него, отмечает в своем списке. Вызывают второго, третьего. Они быстро пристраиваются к Броскову. После фамилии Виктора слышу свою, затем, через несколько человек, фамилию Олега. Последним выкликают Решина. Офицер, пристально посмотрев на него, цедит сквозь зубы: «Юдэ?» Начальник конвоя что-то говорит офицеру. Тот недовольно дергает подбородком, но хлыст убирает.
Около вагона остается небольшая группа инвалидов во главе с Алексеем Ивановичем, бородатым человеком на костыле, бывшим старшим нашего вагона. О них словно забыли. По-видимому, нас разлучат.
Мне хотелось поближе познакомиться с Алексеем Ивановичем. Он привлек мое внимание своей смелостью в обращении с нашими стражами. Так, в Вене, когда начальник конвоя не разрешил представительницам Красного Креста передать нам кофе, Алексей Иванович крикнул ему через окно: «Вы прогадали гораздо больше нашего, господин гестаповец: мы без глотка кофе не умрем, вы же погибли в глазах этих добрых женщин, и, таким
153
образом, да здравствует человеческая глупость!» Говорили, что Алексей Иванович был до войны крупным юристом. Больше я ничего не знаю о нем: расспрашивать здесь не принято.
Меня тоже никто не спрашивал, как и за что я попал в этот вагон. Доставлен я сюда из гестаповской тюрьмы в польском городе Хелм, где отсидел без всяких допросов ровно месяц. В тюрьму меня упрятали за то, что я дважды пытался бежать из лагеря военнопленных, куда меня посадили еще весной 1942 года на Псковщине, после массового побега из него наших бойцов, устроенного городскими подпольщиками-комсомольцами. Я участвовал в организации побега, но об этом гитлеровцы не знали. Меня, как и многих других гражданских лиц, взяли, чтобы пополнить поредевшие ряды лагерников. Все мои заявления, что мне семнадцать лет и что по своему возрасту я еще не мог служить в армии, не были приняты во внимание.
— Тебя специально оставили на занятой нами территории, и я тобой еще займусь,— угрожающе сказал зондерфюрер, когда я попробовал добиться перевода в гражданский лагерь. Зондерфюрер, вероятно, кое о чем догадывался, и я счел благоразумным больше не требовать освобождения.
Вскоре после переезда в Хелмский штрафной лагерь я попытался бежать. На первый раз я отделался сравнительно легко: меня избили и перевели в спецблок — изолированный от остального лагеря барак с особо тяжелым режимом. Недели через три я пролез сквозь колючее заграждение спецблока и намеревался во время смены часовых проскользнуть через наружные ряды проволоки. Меня заметил дежурный полицай и передал в руки начальника караула. Комендант лагеря удивился, что я не расстрелян на месте. Караульный начальник доложил, что я из спецблока, и он полагал, что меня вначале следует допросить. Пригласили зондерфюрера. По его вопросам, перемежаемым зуботычинами и ударами линейкой, я убедился окончательно, что немцам ничего не известно о моей прошлой работе в подпольной комсомольской организации. Зондерфюрер приказал отправить меня до особого распоряжения в тюрьму. В камере № 11 я подружился с молодыми поляками; кое-кто из них получал из дома передачи. Делясь со мной едой, они помогли мне выжить. Потом я попал в этот вагон.