В пути я сразу сошелся с двумя своими сверстниками. Виктор был харьковчанин. Олег — одессит. Оба, как и я, закончили десятилетку в канун войны, оба мечтали учиться в институте. Они познакомили меня с Решиным, сухоньким, длинноносым старичком профессором, врачом из Днепропетровска, и с Бросковым, худым, очень нервным человеком лет тридцати. Бросков не
154
скрывал, что он офицер-десантник и что, если бы не контузия, он никогда не дал бы упрятать себя за колючую проволоку…
Инвалидов, оставшихся у вагона, не вызывают. Их только пересчитывают, после чего, к нашему удивлению, им приказывают повернуться и следовать к автобусу. Их десять человек. Постукивают о камни костыли, болтаются пустые рукава. Последним влезает в автобус Алексей Иванович. Охранники подталкивают его прикладами. Угрюмый офицер устраивается рядом с шофером. Автобус трогается и, блеснув на повороте ветровым стеклом, скрывается из виду.
Через минуту трогаемся и мы. Я дышу и не надышусь ослепительно чистым, прохладным еще, утренним воздухом. Пахнет землей, лесом и едва уловимо мазутом от железнодорожных шпал. Пересекаем привокзальную площадь и идем по асфальтированной дороге к лесу. Нас конвоируют человек двадцать эсэсовцев; часть из них с автоматами, остальные ведут овчарок.
Вступаем в лес. Дорогу застилает синеватая тень от елей. Псы опять принимаются повизгивать и скулить. Опьяняюще пахнет хвоей. Между стрельчатыми вершинами голубое, как стекло, небо.
— Живее!
Эта команда раздается в голове колонны. Голос тоже повизгивающий, не предвещающий ничего хорошего. Ускоряем шаг.
— Живее!
Ускоряем еще, но идем по-прежнему в ногу. Сейчас это поче-му-то не устраивает охранников, хотя обычно они требуют слаженного шага.
— Быстрее!
Мы переходим почти на бег. Сбиваемся, конечно, с ноги. Псы начинают рычать и рваться с поводков.
— Марш! Марш!
Это команда бежать. Бежим не слишком быстро, экономя силы. По бокам — дула автоматов и скошенные в нашу сторону глаза эсэсовцев. Овчарки, передвигаясь прыжками, рвутся к нам с сиплым яростным лаем. Бежим, вероятно, минут пять, но кажется, целую вечность. Кто-то позади начинает отставать. Крики «живее» и удары во что-то мягкое. Звякает котелок об асфальт. Окрик: «Встать!» — и снова: «Живее!»
Наконец повизгивающий голос приказывает перейти на шаг. Устали, наверно, и конвоиры. Тяжело дыша, выравниваем на ходу ряды. Я стараюсь дышать глубоко: шесть шагов — выдох, пять-шесть — вдох. Но это плохо удается: слишком сильно колотится сердце. Олег, поменявшийся с кем-то местами, косит на меня насмешливый взгляд. Я успел заметить, что он любит под-
155
трунивать над всем и вся, такие люди мне нравятся, но сейчас его поведение меня злит.
Шагаем минут десять. Потом снова бежим. Опять шагаем, опять бежим, и так, пока перед нами не вырастает полосатый шлагбаум, перегораживающий дорогу.
Останавливаемся. Вытираем потные лица. Нас снова пересчитывают— на этот раз тощий эсэсовский унтер, обладатель повизгивающего голоса, и эсэсовец-ефрейтор, стоящий у полосатой будки.
Шлагбаум поднимается. Проходим шагов сто, поворот, и сразу за оборвавшейся грядой леса видим крепость.
Продолжаем идти в ногу. Глаза ощупывают крутые стены, сложенные из больших неотесанных камней. Над стенами — паутина колючей проволоки. По углам — застекленные башни. Они тоже колючие: в открытые окна смотрят пулеметные стволы.
Крепость приближается. Заметно уже, что проволока над степами пристегнута к белым пуговкам изоляционных катушек. Различаем настороженные лица часовых на башнях. У ворот тоже часовые. Ворота железные, двустворчатые. Над ними, на арке, распластался каменный орел со свастикой в когтях.
Интересно все-таки, зачем нас сюда привели. Кажется, можно было бы покончить с нами в лесу. Я украдкой оглядываюсь на товарищей. Лица у всех строгие и, пожалуй, скорбные. Даже у Олега.
2
У ворот нам приказывают остановиться. Опять пересчитывают. Медленно раскрываются тяжелые створы, раздается: «Мютцен аб!» — и мы входим в крепость.
Нас ведут направо, за большое зеленое здание. Успеваю бросить взгляд в сторону: широкая асфальтированная площадь, светлые бараки, чистота и безлюдье. Странная крепость!
Останавливаемся между зданием и стеной. Из здания доносится шум каких-то машин. Нам приказывают повернуться спиной к стене. Из-за угла выходят высокий горбоносый эсэсовец в лайковых перчатках и какой-то странный субъект — толстый, лысый, в просторном светлом костюме, разрисованном красными полосами. У эсэсовца в руке изящный хлыстик, у лысого толстяка черная папка. Толстяк рассматривает нас с откровенным любопытством прозрачными голубыми глазками.
Мы подравниваемся.
— Руссеки? — спрашивает он.
— Русские,— гудим мы.
156
Горбоносый эсэсовец бьет хлыстиком по голенищу своего сверкающего сапога. Толстяк поспешно раскрывает папку. У него маленький, детский подбородок и упругие розовые щечки.
— Увага !,— говорит он.— Кто мает часы альбо пинензы, му-сит сюда давать. Слышите?
Я выучился немного по-польски, сидя в тюрьме, и понимаю, что он коверкает польский язык.
Ни часов, ни денег ни у кого, конечно, нет. Все молчат.
Горбоносый опять касается хлыстиком голенища. Лысый толстяк говорит:
— Быстро, скорей!
Затем предупреждает:
— Кто не дает часы, пинензы, достанет двадесят пять тут,— и шлепает себя ладошкой по плоскому заду.
Кто-то из наших тянет:
— Нет у нас ничего.
Горбоносый рявкает:
— Раздеться!
Толстяк добавляет:
— Живо!
Мы раздеваемся. Одежду складываем у ног. Появляется еще один человек, коротенький, юркий, с лицом, напоминающим крысиную мордочку. Он в синей спецовке, на голове суконная фуражка. Эсэсовец что-то говорит ему вполголоса. Человечек командует: «Налево!» — поворачивается и идет к зданию, сделав знак следовать за ним.
Мы, голые, спускаемся по каменной лестнице в какой-то подвал. Внезапно слышу знакомый голос: «Степан Иванович!» Степан Иванович —это профессор Решин.
— Алексей Иванович! — отзывается Решин.
Глаза постепенно свыкаются с темнотой. Вижу Алексея Ивановича и остальных инвалидов, сидящих на полу. Они в одном нижнем белье, острижены под машинку и побриты. У Алексея Ивановича без бороды болезненно одутловатое лицо.
Человек в спецовке не дает нам приблизиться к товарищам.
— Дальше! — кричит он.
Проходим дальше и попадаем в большой, залитый резким электрическим светом зал. Стены зала кафельные, под потолком душевые рожки. Из них бежит теплый дождь. Слева стоят табуреты, и возле них — люди с бритвами и машинками для стрижки.
Виктор проводит ладонью по подбородку. Подбородок у него
1 Внимание.
157
черный: пробивается щетинка. И вообще он весь черный: короткие жесткие волосы над невысоким лбом, резко изогнутые брови, глаза; кожа смуглая и только зубы белые. Он больше похож на грузина, чем на украинца.
— Черт-те что,— бормочет он, глядя на меня.
Я тоже ничего не понимаю: зачем нас привели в душ?
— А может быть, обойдется? — говорю я.
Виктор отрицательно трясет головой. Пожалуй, он прав: нечего себя тешить надеждой.
Моя очередь. Сажусь на табурет. У парикмахера на брюках белая тряпица с черными цифрами и синим треугольником, в центре которого выведена буква «S». Он перехватывает мой взгляд и спрашивает тихо:
— Дойч ферштеен?
Я киваю утвердительно. Парикмахер прикладывает к моему лбу холодную машинку. Слышу на ломаном немецком языке: «Знаете, что вас ждет?» Пожимаю плечами. «Вас убьют»,— шепчет он.
Не ново, но сердце екает. В глубине души я все-таки начал надеяться, что обойдется. Шепчу:
— Вы кто?
— Испанец. Республика.
— А что здесь такое?