Спать ложимся на бумажные матрацы, расстеленные по всему полу в спальной комнате барака — в «шлафзале блока», как выражаются старожилы. Перед отбоем лысый толстяк — оп, оказывается, блоковый писарь, блокшрайбер — объявляет, что все новоприбывшие утром идут на работу. Укладываемся «валетом» и только на один бок — так здесь тесно.
Ночью просыпаюсь: нечем дышать, давит невыносимо со всех сторон. На потолке играют какие-то зловещие багровые отсветы. Кое-кто спит сидя, уткнувшись лицом в колени. Воздух спертый, несмотря на открытые окна… Засыпаю и через минуту снова просыпаюсь: «Выхода отсюда нет».
3
Мне снилось, что я дома. Отец только что вернулся с пришкольного участка, где под скупым вологодским солнышком созревают желтые помидоры и земляная груша, вернулся и, склонив набок большую лысую голову, прохаживается по комнате. У него седая, клинышком, бородка, простые, в железной оправе очки. На йогах — рабочие сапоги. Гимнастерка, сшитая мамой и подпоясанная широким ремнем, порыжела на спине*.. Отец, конечно, опять поджидает гостей: к нему, агроному и учителю ботаники, часто приезжают за советом колхозники. Они все любят папу и называют ласково-уважительно по отчеству: «Карпович». И его нельзя не любить: от бороды у него всегда вкусно пахнет свежим ржаным хлебом, а когда он смеется, он как-то по-дет-ски закатывается, захлебывается и, кажется, плачет, и потом действительно смахивает с переносицы слезы.
Мне надо сказать отцу что-то важное, и я с замирающим сердцем жду, когда он подойдет, положит большую теплую ладонь мне на голову и, повернув к себе мое лицо, спросит: «Ну, чижик?»
162
— Ауф! 1
Вскакиваю еще с закрытыми глазами. Что это? Да, выхода отсюда нет. Я в концлагере, шлафзал…
— Раздеться!
— Сбрасывай, Костя, рубашку,— говорит Виктор, проснувшийся раньше меня.
Сбрасываю рубашку и становлюсь в очередь. Глядя на других, надеваю на ходу брюки, башмаки; куртку рукавами повязываю вокруг пояса. Плотная цепочка полуобнаженных людей медленно движется через спальню, через вторую, с натертыми полами, комнату, «штубу», где помещаются «герр комендант» и еще какой-то черный немец, поворачивается направо, к умывальной, и оттуда на улицу.
Из умывальной, «вашраума», доносится хриплая немецкая ругань. Уже в дверях вижу, как пожилой статный человек — он старшина блока — короткими резкими взмахами бьет резиновой палкой по чьей-то костлявой спине.
За мной идет наш вчерашний знакомый Шурка Каменщик. Он учит:
— Голову под струю, руками ополаскивай грудь и бегом во двор.
Проделываю эти операции. Вытираюсь, как и все, рубашкой. Затем строимся, получаем по маленькому черпаку теплого горьковатого кофе, пьем и снова выстраиваемся. Писарь пересчитывает нас, «герр комендант» проверяет, в порядке ли наши номера. Старшина блока, дождавшись удара колокола, выводит нас за проволочные ворота.
Выходим на площадь — аппельплац. Она запружена людьми: полосатые шапки, желтые, синие, черные куртки, изукрашенные номерами, сдержанный разноязычный гул. Пристраиваемся к какой-то колонне. Старшина здоровается с высоким рыжеватым заключенным в сапогах и что-то говорит ему, указывая глазами на нас. Тот, слушая, покусывает влажные губы.
— Это надсмотрщик штрафной команды, «капо» по-ихне-му,— объясняет вполголоса Шурка.— Его зовут Пауль Лизнер. Он бывший рецидивист. Уголовник. Зверь.
Мы стоим в одном ряду: я, Шурка, Виктор и Олег. Рядом с Олегом—сутулый, с запавшими щеками француз. Шурка работает в штрафной команде, значит и мы попадаем в ту команду, хотя, кажется, еще ничем не проштрафились.
— Такие-то дела,— помолчав, произносит Шурка.
Я смотрю на него. Он небольшого роста, но необычайно ши-
1 Встать!
163
рок в плечах. Кожа на лице у него бурая от солнца и шелушится, глаза быстрые, зоркие.
— Такие,— повторяет он и вдруг, улыбаясь, подмигивает кому-то: — Ничего. Какая б ни была работа, сегодня суббота. Сегодня как-нибудь, а завтра выходной. Вечером получим сыр, мармелад или кружок, с пятачок, колбасы — выменяем брюквы. Так я говорю?
Вопрос ко мне. Я не успеваю ответить. Над аппельплацем раскатисто звучит:
— Ахтунг!
— Вошел комендант,— объявляет Шурка.
— Хайль Гитлер! — доносится от ворот.
— Это эсэсовцы,— поясняет Шурка.
Пауль Лизнер — руки за спину — прогуливается вдоль колонны. Его голубые, со слезинкой глаза поглядывают на нас без всякого интереса. Ничего зверского в его наружности пока не нахожу.
Снова «ахтунг». На площади воцаряется напряженная тишина. Ее разрывает все тот же раскатистый бас:
— Шапки снять!.. Шагом марш!
Через головы вижу, как раскрываются железные ворота. Слаженно захлопали по асфальту деревянные подошвы. Когда голова колонны достигает стены, в третий раз звучит рокочущий голос:
— Команда «Штайнбрух». Две тысячи двести хефтлингов! 1
Колонна пестрой колышущейся массой ползет в ворота. Постукивают колодки. Слышатся выкрики надсмотрщиков, ведущих счет.
Наступает наша очередь. Лизнер выпрямляется.
— Марш!
Шагаем через всю площадь, сдергиваем полосатые шапки; у ворот — рослый, свирепого вида эсэсовский офицер с витыми погонами; наконец лагерь позади.
Сворачиваем направо. Вслед за последним, каменным зданием — вероятно, казармой охранников — открывается чудесный вид: широкая, подернутая серебристым туманом равнина; река, за ней поля, какие-то руины на холмах и сверкающая снежными вершинами гряда гор.
— Альпы,— говорит Шурка.
— А река?
— Река Дунай.
1 Заключенных.
164
Поворачиваем еще раз направо. Лагерь остается где-то сбоку и позади. Идем по узкой, мощенной крупным булыжником дороге. Лизнер обгоняет колонну и, пятясь, продолжает вести счет. Рядом с ним появляется другой надсмотрщик — маленький, черный, похожий на цыгана.
— Помощник,— шепчет Шурка.— Из бывших фальшивомонетчиков. Тоже зверь.
У Лизнера весело поблескивают голубые глаза. Его помощник, кажется, из тех, кто никогда не улыбается: он предельно мрачен.
Мы проходим шагов пятьдесят, и вдруг — стоп. Лизнер поднимает руку. Она у него розовая, с золотистыми волосиками. Рука опускается — полусогнутый указательный палец приходит в движение: вызывает кого-то из строя. Голос Решина:
— Меня?
— Да, да,— произносит Лизнер и выманивает пальцем еще кого-то.
Решин и незнакомый мне пожилой, морщинистый человек приближаются к капо. Лизнер, осклабясь, говорит:
— Старичкам перед началом работы полезно размять косточки. Не так ли?
Решин хмуро молчит. Морщинистый вопросительно смотрит на профессора. Тот быстро переводит фразу на русский язык.
— Ну, и?..— спрашивает капо.
Его похожий на цыгана помощник пронзительно кричит:
— Ложись!
Старики ничком падают на землю.
— Ауф!
Они вскакивают. Лизнер бьет морщинистого резиной по темени.
— Марш! Марш!
Решин и его товарищ, согнувшись, тяжело бегут. Последнему опять достается: помощник капо вытягивает его палкой по спине — товарищ, видимо, очень слаб — и снова кричит:
— Ложись!
Наши падают.
— Ауф!
Поднимаются.
— Марш! Марш!
Бегут.
Так продолжается, пока шатающиеся, запыленные, мокрые от пота старики не достигают ровной тенистой площадки, обрамленной рядами развесистых каштанов. Мы понуро следуем строем.
165
На площадке, спрятав руки за спину, Лизнер произносит речь:
— Тот, кто думает, что здесь дом отдыха, глубоко ошибается. Я не различаю тех, кто не может и кто не хочет работать. Это для меня все равно — одна колбаса. Кто не будет работать, пойдет на пулю часового. Понятно?
Его помощник, приказав нам снять куртки и указывая на груду лопат, кричит:
— Начинай!
Хватаем по лопате и несемся под откос, к буграм свежевзрых-леиной земли. Шурка объясняет, что землю надо перекидывать к самому большому бугру, откуда она грузится в железные вагонетки-лёры. Сам он направляется к одной из таких вагонеток, поставленных на узкоколейные рельсы. Мы — я, Олег и Виктор— всаживаем лопаты в грунт. Через минуту работа идет полным ходом.