Три стражника поспешно прошли по улице, муселим наверняка не спал всю ночь, кадий — тоже. Многие провели бессонную ночь. Мы были отделены друг от друга, но судьба пряла всю ночь свою пряжу, соединившую нас. Она обо всем позаботилась, эта судьба, и теперь внушила мне окончательное решение. Я ожидал его, зная, что оно придет. А когда я увидел его, колени мои задрожали, желудок отяжелел, мозг воспалился, но я уже не выпускал то, что схватил.
Мы стояли у могилы Харуна. Я смотрел на камень, закапанный воском сгоревших свечей, и читал молитву о спасении души брата.
Молла Юсуф тоже поднял руки, шепча молитву.
— Я вижу, ты часто молишься над этой могилой. Ты делаешь это ради людей или ради себя?
— Не ради людей.
— Если ради него и ради себя, значит, ты не совсем испорчен.
— Я отдал бы все, чтоб позабыть.
— Ты сделал большое зло и ему и мне. Мне больше, чем ему, потому что я остался жив, я все помню, у меня болит рана. Ты знаешь об этом?
— Знаю.
Голос его звучал устало, будто исходил откуда-то из глубины желудка.
— Знаешь ли ты о моих бессонных ночах, о той тьме, в которую ты меня толкнул? Ты заставил меня думать о том, как уничтожить тебя и зло в тебе, отдать ли тебя на суд законов ордена или удушить своими руками.
— Ты был бы прав, шейх Ахмед.
— Если б я был уверен, я бы это сделал. Но я не уверен. Я предоставил все богу и тебе. И я знал, что есть более виноватые. Ты был камнем в их руке, ловушкой, в которую попадались глупцы. Я жалел тебя. А может быть, и ты жалел нас.
— Я жалел, шейх Ахмед, бог мне свидетель, я жалел и жалею.
— Почему?
— Он был первый, кто пострадал из-за моего послушания. Первый, насколько я знаю.
— Ты говоришь, что жалеешь. Это не пустые слова?
— Это не пустые слова. Я думал, ты убьешь меня, я ожидал тебя по ночам, я вслушивался в твои шаги, убежденный в том, что ненависть приведет тебя ко мне в комнату. Я не двинул бы рукой, чтоб защититься, клянусь аллахом, я рта не раскрыл бы, чтоб кого-либо позвать.
— Если б я тогда попросил тебя кое-что сделать для меня, что бы ты ответил?
— Я сделал бы все.
— А сейчас?
— И сейчас.
— Тогда я спрашиваю тебя: сделаешь ли ты все, в самом деле все, что я скажу тебе? Подумай, прежде чем отвечать. Если не хочешь, иди спокойно своей дорогой, я не стану упрекать тебя. Но если ты согласишься, не смей ни о чем спрашивать. И никто не должен знать, только ты и я и всевышний, который направил меня.
— Я сделаю.
— Слишком скоро отвечаешь. Ты даже не подумал. Может быть, это нелегко.
— Я давно подумал.
— Может быть, я потребую, чтоб ты кого-нибудь убил.
Он с ужасом поглядел на меня, не готовый в душе, словно согласие слишком быстро вылетело у него, эта могила и воспоминания вынудили его к послушанию. Он сказал: все, так он определил свою меру. Теперь он не хотел отказываться от своих слов.
— Да будет так, если это нужно.
— Ты можешь еще отказаться. Я потребую многого. Позже возврата не будет.
— Все равно. Я согласен. Что может принять твоя совесть, пусть примет и моя.
— Ладно. Тогда поклянись здесь, перед этой могилой, которую ты сам выкопал: пусть аллах осудит меня на самые тяжкие муки, если я кому-нибудь скажу хоть слово.
Он повторял за мной серьезно и торжественно, как молитву.
— Смотри, молла Юсуф, если скажешь сейчас или позже или если не сделаешь, если предашь, тебя ничто больше не спасет. Я буду вынужден защищаться.
— Тебе не придется ни от чего защищаться. Что я должен сделать?
— Иди к кадию, прямо сейчас.
— Я больше не хожу к кадию. Хорошо, я пойду.
— Скажи ему: хаджи Юсуф Синануддин помогал посавцам бежать из крепости.
Голубые глаза юноши раскрылись от ужаса и изумления. Мое требование кого-нибудь убить, вероятно, меньше бы его поразило.
— Ты понял?
— Понял.
— Если он спросит, кто тебе сказал, отвечай, что услышал случайно, от каких-то людей в хане, или тебе кто-то шепнул ночью, или скажи, что не можешь ничего сказать. Придумай. Мое имя не называй. Тебя пусть тоже не называют. Хватит с них имени, которое ты им даришь.
— Он пострадает.
— Я велел тебе ни о чем не спрашивать. Не пострадает. Мы позаботимся о том, чтобы с ним ничего не случилось. Хаджи Синануддин — мой друг.
Юсуф не производил сейчас впечатления разумного человека, лицо его выражало крайнее смятение. Тщетно пытался он найти какой-нибудь смысл в услышанном.