Я обязан был так поступить (отвечал я Али-аге, преуменьшая свое участие), и мой долг сделать еще больше. Если мы не защитим справедливость, ее вовсе не будет. Я не восстаю против власти, но меня постигнет божья кара, если я не выступлю против врагов веры, а им является каждый, кто подрывает ее основы. Если мы не воспрепятствуем им, наш страх взбодрит их и они принесут еще большее зло, попирая и нас, и божьи законы. Можем ли мы, смеем ли мы допускать до этого?
Немного я знаю о врагах веры, сказал Али-ага, но мы не должны допускать насилий над хорошими людьми. Мы и сами виноваты в том, что позволили всяким ничтожествам и мошенникам угнетать себя. Мы смотрим на них свысока, нам все стало безразлично, и они забрали силу, позабыли о том, кто они. Но пускай, мы бы тоже не проснулись, окажись они поумнее.
— Пошли за кадием,— приказал он мне, позабыв об осмотрительности, как и всякий человек, которому богатство дает право управлять людьми.
Я боялся, что он скажет это, и приготовился заранее, не зная, как поступит кадий. Если он откажет ему, это будет хорошо, он приведет в ярость и его, и чаршию. Но если он согласится, если старику удастся его напугать или подкупить, чтоб он отпустил хаджи Синануддина, все может печально окончиться, не успев начаться. Поэтому я воспротивился его желанию, чтобы не пускать дело на волю случая и не стать достойным осмеяния. Тогда мне ничего не оставалось бы, кроме как безнадежно ожидать другой подходящей возможности.
Спокойно, уверенный в силе своего суждения, я спросил:
— Зачем тебе нужен кадий? Из всего того, что ты можешь ему предложить или чем ты можешь ему пригрозить, для него важнее всего собственная безопасность. Если он отпустит его, то тем самым обвинит себя.
— Чего ты хочешь? Чтоб мы сидели у моря и ждали погоды? Читали молитвы?
— Надо послать письмо в Стамбул, сыну хаджи Синануддина, Мустафе, пусть спасает отца, как умеет.
— Пока письмо придет, будет поздно. Мы должны спасти его раньше.
— Мы сделаем и то и другое. Если не удастся его спасти, то пусть хоть их не минует наказание.
Он растерянно посмотрел на меня, ошеломленный возможностью гибели друга.
— Такой честный человек, как он, не мог сделать ничего худого. Что с ним может случиться?
— Я тоже так думал о брате. Ты сам знаешь, что с ним случилось.
— Э, здесь иное дело, ей-богу!
— Что иное, Али-ага? Хаджи Синануддин не такой мелкий и незначительный, как мой брат, за него есть кому заступиться. Ты это хотел сказать? Может быть, и так, но об этом знают и кадий, и муселим. Почему же тогда они схватили его? Чтоб отпустить, когда вы пригрозите? Не будьте наивны, ради бога.
— Чего ты хочешь? Отомстить?
— Я хочу преградить дорогу злу.
— Ладно,— произнес он задыхаясь,— пусть будет и то и другое. Кто напишет письмо?
— Я уже написал. Поставь и ты свою печать, если хочешь. И надо кого-нибудь найти, чтоб отвез поскорее. Надо заплатить. Мне нечем.
— Я заплачу. Давай письмо.
— Я сам отнесу.
— Никому не веришь? Может быть, ты прав.
Удивительное место — почтовая станция, мне запомнилась она по острому запаху лошадей и конского навоза, по тем странным физиономиям, которые возникают откуда-то и куда-то исчезают, по рассеянным взглядам и пустым глазам путников, чьи мысли мчатся вперед или тянут назад, как груз, какие-то потерянные, будто ссыльные.
Теперь, к моему удивлению, все смотрели на меня с любопытством и подозрением.
— Письмо важное? — спросил почтарь.
— Не знаю.
— Сколько денег дал Али-ага?
Я показал.
— Кажется, важное. Хочешь, пошлю с гонцом?
— Я должен сказать ему, кому вручить.
— Как хочешь.
Он ввел в комнату гонца и вышел.
Тот спешил.
— Безымянное? Мало даешь.