— Где-то стреляли недавно.
— К счастью, не в моем квартале.
— Ты мог бы разузнать?
— Меня не касается.
— Я заплачу́.
— Ты не заплатил за то, что было для тебя важнее. Или тебе это важнее? Погоди, чего злишься? Скажу тебе бесплатно. Спрашивал я соседа, тоже ночного сторожа. Да и он не знает. А раз он не знает, это все равно что ничего и не было. Не у кого больше спрашивать.
Огни загорались в окнах, дома открывали глаза.
Когда совсем рассвело, молла Юсуф принес мне две новости: одну — что Хасан вернулся рано утром, всю ночь ехал, и вторую, странную,— о том, что чаршия закрыта.
В самом деле, лавки и магазины были заперты на засовы, ставни опущены, навешены висячие замки, по самым торжественным праздникам не бывало так пусто.
Молодой портной, приезжий, торопливо сворачивал работу, испуганно озираясь.
— Почему чаршия закрыта?
— Не знаю. Я рано пришел, работал, огляделся — вокруг ни одной живой души.
Он дернул дверь, положил в карман ключ, стараясь запрятать его поглубже, и поспешил уйти.
Подошли два купца, они шагали медленно, словно стража, и спокойно смотрели вслед портному.
— Вы не сказали ему, что чаршию закроют? — спросил я.
— А кто кому говорил?
— Разве вы не договорились?
Они удивленно посмотрели на меня.
— Для чего нам договариваться?
— Почему тогда лавки закрыли?
— Я подумал, давай-ка я сегодня не буду открывать. Должно быть, и другие также.
— Но почему?
— Почему? А откуда мы знаем почему?
— Неужто вы в самом деле не договаривались?
— Эфенди, как же может вся чаршия договориться?
— Ну вот, а все заперто.
— Потому и заперто.
— Почему?
— Потому что не было договора.
— Ладно, а не из-за вчерашнего ли?
— Ну и из-за вчерашнего.
— Или из-за утренней стрельбы?
— Ну и из-за стрельбы.
— Или из-за чего-то другого?
— Ну и из-за чего-то другого.
— Что происходит в городе?
— Мы не знаем. Потому и запираем.
Оба смотрели мимо меня, серьезные, отсутствующие, озабоченные, неуловимые.
— И что теперь будет?
— С божьей помощью, ничего.
— А если будет?
— Ну вот видишь, мы заперли.
Может быть, этим торговцам наши дервишские суждения кажутся столь же непонятными, как и нам их?
А я не могу сказать, что они неискренни или слишком осторожны. Но лишь предчувствуют опасность: тут у каждого свой нюх.
Я рассказал Хасану об этом разговоре. Странное впечатление произвели на меня эти два человека, которые буквально за ночь превратились в чужеземцев из-за того, что я начал. Разве не должны они были стать мне ближе? Я высказал это Хасану несколько иначе: неужели мы не должны думать почти одинаково, раз нас взволновало одно?
Он переодевался у себя в комнате. Принял ванну, уже второй раз, говорит, устал, спешил к отцу, друг его, дубровчанин, не выдержал, наверняка будет отсыпаться два дня и две ночи. Сам Хасан не выглядел усталым, но был, скорее, рассеян. Отсутствующее выражение лица делало его мечтательным, далеким от всего. Будто лунатик с улыбкой счастья на губах, с поглупевшим лицом, он светился изнутри и совершенно не воспринимал окружающий мир. Да, конечно, отвечал он, но казалось, будто не понимает меня, как я не понимал тех купцов.
— Ты пока не вернулся к нам,— сказал я, отчасти смущенный, отчасти обрадованный его рассеянностью.
— Что? Ах, это! Ну нет, вернулся и уже все знаю: отец тяжело болен, хаджи Синануддин арестован, миралай Осман-бег отправился резать посавцев, что-нибудь еще есть?
Он радостно улыбался, словно это были самые веселые новости, какие ему когда-либо доводилось слышать.
— Как это Али-ага тяжело болен? Вчера вечером он хорошо себя чувствовал.
— Его взволновал арест хаджи Синануддина.
— Нас всех взволновал. Боимся мы за него.
— Почему? Отпустят его. Нашлись люди, что любят деньги. Представь себе, попадаются и такие!
В это утро все дела для него перестали существовать. Он лишь смеялся.
— Всю жизнь хаджи заботился об арестантах, пока сам не стал арестантом. Странное дело — превратиться в предмет своей любви.
— Мы очень жалеем его,— сказал я.
Это был упрек. Мне хотелось отвлечь его от странных мыслей. Но он не позволил сбить себя с толку.
— Мне его тоже жаль. И я думаю о том, как всю свою жизнь он подавал милостыню другим, а сейчас другие подают ему. Может, так и надо.
Я знал — он не любит нежностей, но это прозвучало слишком круто. А может быть, я много требую от него, ведь он сегодня может думать только о своем счастье.