Вернулся домой, к жене, а дома, с женой,— другой, хозяйничает на его земле. Пятерых детей народили, а с ним у нее ни одного не было. Понял он все и не стал на нее сердиться: что поделаешь, ждала, ждала да и вышла за другого. Пусть только вернут, что ему принадлежит, то есть дом и усадьбу, а жену он, так и быть, подарит. Вроде просто и ясно. Но не тут-то было, канитель началась страшная, и все впустую. Слишком долго о нем не было ни слуху ни духу, а поскольку нашлись люди, которые видели, как он упал на поле боя тяжело раненный, кадий выдал бумагу о его смерти, жена наследовала его имущество и принесла в качестве приданого новому мужу. Что будешь делать? Он хочет вернуть свое, он его не продал и в карты не проиграл, оставил все в наилучшем виде, а что он жив-здоров, каждый может видеть. Какие еще здесь нужны доказательства? Но муж его жены, тот, который его заменил и свое мужское дело наилучшим образом исполнил, говорит так: что жив человек, не поспоришь, что имущество его, не поспоришь. Однако же, не будь бумаги о его смерти, не напиши ее кадий, он не взял бы в жены его, то есть свою, жену, потому что у нее ничего не было бы, а сам он гол как сокол. А если бы сдуру и взял, то уж никак не напек бы столько детей.
Да и его ли вина, что человек остался в живых, а кадий объявил его мертвым? Он согласен пойти на мировую, если уж иначе нельзя, вернуть жену и троечку детей, а ему чтоб отдали половину состояния. Или пусть живет с ними — места всем хватит. Но солдат не хочет ни жены, ни детей, он требует свое добро, пусть хоть половину, потому что ведь и он не виноват, что кадий объявил его мертвым. И что до него, так он рад, что получилось так, а не наоборот — кадий объявил бы его живым, а он оказался бы мертвым. Вот теперь он и мозолит глаза тем, от кого зависит распутать эту канитель.
Теперь настала моя очередь смеяться. Я начал хмелеть.
— И тебе сказали, что это простое дело!
— А то как же! Усадьба моя, дети его. Что здесь непонятного?
Из соседней комнаты неторопливым шагом вышел Джемал Зафрания. Он был в очках, которые не очень-то ему помогали, но глаза ему заменял слух, отлично ему служивший. Уже подойдя ближе, он проверял себя, близоруко щурясь. Привел его сюда наш громкий смех, непривычный в этих стенах.
— У вас здесь весело,— улыбнулся он нам ласково.
Он всегда улыбается, всегда мягко стелет.
— А как зайдет речь о всамделишной жизни, непременно выходит смешно,— сказал мой новый знакомый, удивив меня этим своим замечанием, более умным, чем можно было от него ожидать.
И обернулся ко мне:
— Ты знаком с Джемал-эфенди? Он писарь у кадия. Стоящий человек.
— Мы вместе в медресе ходили. Только Джемал-эфенди младше меня. Я ему уши драл за логику. Мы с ним хорошо знакомы.
— Сейчас, думается, я в логике посильнее тебя.
— Наверняка. Я получаю двадцать пять грошей в год. Одна твоя улыбка стоит столько.
Он весело улыбнулся, как улыбаются удачной шутке.
— Почему не заходишь ко мне?
— Не хочу отнимать у тебя драгоценное время.
— Садись к нам, Джемал-эфенди, выпей с нами,— навалился на него бывший пленник.— Я и не знал, что вы приятели.
— Спасибо, я не пью.
— Он не пьет, не курит, у него нет никаких пороков, кроме тех, которые он скрывает.
Я не люблю Джемала, меня отталкивала его фальшивая улыбка, коварная учтивость, наушничество даже в те времена, когда я был сильнее его. А сейчас тем более. Люди, которые служат у кадия, не вызывают у меня симпатий. Будь у него железный хребет, он и двух месяцев не выдержал бы. А он уже два года стряпчий и долго им не останется, дальше пойдет. Его и ломать-то не требуется, до него еще не коснулись, а он уже растекается, как вода, что принимает форму сосуда, в который ее наливают. Он ничем не погнушается, если увидит в этом для себя корысть, а цель у него одна-единственная — преуспеть в жизни, избавиться от воспоминаний о нищенском детстве и об отце — тюремном стражнике, всеми презираемом пьянице и наушнике по призванию. Однако сын даже этот семейный позор обратил себе в пользу, прикидываясь невинной жертвой, пока не стал на собственные ноги, и взывая к помощи сильных мира сего в борьбе с неблагосклонной судьбой. Все уже забыли о его прошлом, а он не забыл. Все держал в памяти. Он не мог простить отцу его бедности и убожества, его пресмыкательства, его неумения воспользоваться чинимым им злом. Будь у него сила, его никто не презирал бы, во всяком случае открыто. Ненавидели бы, но кланялись. Горе и несчастье, которые он приносил людям, он должен был превратить в деньги, подняться по ним как по ступенькам, кто знает, как высоко. Многие так делают. Но отец был слабак, за гроши продавал свои способности. Он таким не будет. Он все делает, чтоб не повторить отцовской ошибки. Внешне спокойный, уравновешенный, полный коварства, он знал, что люди боятся его, и наслаждался их страхом.