Ударившись в нехитрое мудрствование и найдя в нем некоторое оправдание для своего безрассудного выпада и какую-никакую позицию, а позиция дает ощущение правоты и смелость, я вздохнул свободнее и заторопился узкими улочками к своему дому. Улыбнусь с порога Тияне и скажу ей…
Я не успел придумать, что скажу. Голова моя затрещала под чьим-то кулаком; падая, я услышал топот множества ног, словно били по барабану. Я потерял сознание.
Не знаю, сколько я лежал, сколько продолжался этот сон без сновидений, подаренный мне чьим-то кулаком. Очнувшись, я смутно увидел над собой луну, и тут же мои веки снова опустились, тяжелые и омертвевшие.
По улице кто-то шел в мою сторону — я понял это по звуку шагов,— но неожиданно остановился и торопливо зашагал прочь. «Что со мной?» — спрашивал я себя, с трудом шевеля отбитыми мозгами. Болела голова, болел позвоночник, болели руки и ноги, рот полыхал огнем. И снова беспамятство избавило меня от мук.
Окончательно очнулся я от чьего-то голоса и прикосновения чьих-то
рук.
— Слава богу, живой,— шелестел шепот.— Встать можешь?
— Что со мной?
С этим вопросом я впал в беспамятство, с ним и очнулся. Неподалеку журчала вода. Хотя бы каплю!
— Откуда я знаю, что с тобой? Я здесь случайно, иду, вижу — лежит человек, ну, думаю, пьяный. Подхожу ближе, смотрю — ты. И свалился-то ты, приятель, не спьяну. Здорово тебя исколошматили.
Я узнал его: Махмуд Неретляк. Он что-то счищал с меня.
— И обмарали тебя, и облили с головы до пят. Почище нужника. Фу, вонь какая, убей их бог. Вот хворостиной хочу убрать, да никак не счищается, все руки перемазал. Дрался ты с кем, что ли?
— Домой бы.
— А куда ж еще, понятно домой. Пускай жена хорошенько отмоет, синяки да шишки потом увидишь. Ну-ка, встать можешь?
Я отплевывался, изрыгая кровь и нечистоты.
— Погоди, ополоснусь немного.
— Ополоснись. Но одежду придется жене отмывать в щелоке. Другое что-нибудь наденешь.
Другой одежды у меня нет. Тияна и эту, единственную, чинила и наглаживала, чтоб я мог пойти в гости, и вот увидит меня в таком виде. Перепугается насмерть.
Махмуд подтащил меня к чесме, я подставил голову под струю, глотнул холодной воды, сполоснул рот, мертвыми руками провел по одежде, пытаясь счистить дерьмо. Только бы Тияна не увидела!
— Не трогай, только размажешь.
Я снова сунул голову под струю — нестерпимо болел затылок. Махмуд меня поддерживал.
— Еще удачно все вышло. Собрался я домой, а меня не пускают, посиди да посиди, куда торопиться, выпей еще. Так вот за разговорами и засиделся, потому и на тебя наткнулся.
— Здесь кто-то проходил, да как увидел меня — смылся.
— Кому, Ахмед, охота ввязываться? Убежать легче, чем помочь. Не такая уж это великая радость — таскаться по судам, давать показания, терять время! По-человечески понять можно. Пошли, обопрись на меня. Видишь, чем не служба: подберешь кого на улице и веди домой.
Он не спрашивал, что со мной произошло, кто меня избил и за что, ничему не удивлялся. Я сказал, что на меня напали внезапно, в темноте. Это тоже не показалось ему странным.
— Всякое бывает,— спокойно сказал он.— Может, разбойники, их сейчас развелось больше, чем честных людей. А может, ошибка. Подстерегали другого, а кинулись на тебя, обознались. Тебе еще повезло — когда бьют, не страшно, страшно ожидание. Смотришь, ждешь — и наперед больно. Больно и потом, как тебе сейчас, но все же не так.
Да, его били смертным боем за фальшивые медяки. Меня — за правдивые слова.