О жалкое время, не допускающее ни мысли, ни подвига!
Так, беспомощный, высокими словами я пытался смыть с себя позор.
Я встал, прошелся по залитому солнцем полу, с трудом переставляя заплетающиеся ноги и рассеянно подсчитывая синие печати на теле.
Мученик, дурак. Не желаю быть ни тем, ни другим. Для них же я просто вошь.
А может быть, я и правда вошь. Разве мне не о чем думать, нечего переживать? Так нет же, я переживаю свой позор, свое унижение. Я не вижу вины, не вижу виноватых. Не думаю о мести, нет во мне исцеляющей ненависти, жжет нутро тоска, словно изжога, и все.
Тияна застала меня в постели, она принесли деньги, купила мандаринов — угостить Моллу Ибрагима, когда он придет. Молла Ибрагим передал мне привет и пожелал всех благ.
— Не рассердился, что я день-два побуду дома?
— Сказал, главное — пусть скорее выздоравливает!
— Я же говорил тебе, что он хороший человек.
— И ты с ним был хорош.
— Я другое дело. На войне, в беде человек творит и добро и зло вперемешку, чередуя одно с другим. От неуверенности. В мирное время люди становятся хуже, думают только о себе. С Моллой Ибрагимом этого не случилось.
Она внимательно посмотрела на меня своими большими, умными, пугливыми и проницательными глазами, отвернулась и занялась своими делами.
Почему она так посмотрела? Удивилась, что говорю ерунду? Или говорю избитые истины? Или удивилась, почему я не говорю о том, что произошло? Или почему я вообще говорю после того, что произошло?
Я стал мнительным. Вчера меня не удивил бы самый удивленный ее взгляд.
Мне бы промолчать, улыбнуться, пошутить, но нервное напряжение одолело разум, и я спросил:
— Что это я сказал такое необыкновенное? Ты хотела ответить и прикусила язык.
— Почему прикусила? Знаешь же — я говорю тебе все, что думаю.
— Я сказал вздор? Или непристойность? Ты хотела меня спросить? Или отчитать?
— Не хотела я тебя ни спрашивать, ни отчитывать.
— Может, сердишься, что я тебе не все рассказал? Хорошо. Изволь, расскажу. Вчера в гостях я наговорил глупостей глупцам.
— Я все знаю, пожалуйста, перестань.
— Откуда? Даже Молла Ибрагим всего не знает. И почему я должен перестать?
— Потому что только себя терзаешь. После поговорим.
— С чего мне терзаться? Я говорю то, что надо сказать, и сказать сейчас, чтоб не молчать о том, что произошло. Я понятия не имел, в каком зверинце мы живем!
Вскоре я спохватился, что больше ярюсь и рассыпаю брань, чем рассказываю, причем распекаю всех, кроме себя. Я оправдывался перед Тияной, обвиняя других. Сказал, что кривой шулер и пьяный болван устроили вчера для этого сброда такое представление, которое болван будет помнить, покуда жив. Не потому, что наговорил вздору — это им безразлично,— а потому, что говорил то, что думает. Оттого он и дурак. Отомстили ему жестоко. Избили. Вымазали в дерьме. Облили мочой. И не сами — слуг послали.
— Моего отца убили.
— Твоего отца убили, меня унизили. Ну да ладно, спасибо за науку. Я запомню. Такие ценные уроки не забываются. Но и они меня попомнят. Пусть не думают, что Ахмед Шабо — клоп, которого они вправе придавить ногой. Один раз сделал глупость, и хватит. На всю жизнь хватит. Они дорого мне за это заплатят.
В ярости и ожесточении я защищал свою гордость и достоинство и в ее глазах, и в собственных. Это могло показаться смешным (что я могу им сделать?), но это не было ложью. Во мне говорило уязвленное самолюбие.
Тияне не было смешно. Мои туманные угрозы, ни для кого не представляющие опасности, не заслуживали того внимания, с которым она их слушала. Она вдруг повеселела, заулыбалась, словно мои слова вызвали в ней чувство гордости за меня. Мой бунт, пусть обреченный, пусть показной, был ей милее, чем моя приниженность и бессилие. Несмотря ни на что, я виделся ей все еще таким, каким был в ее мечтах. Только ей известным волшебством она составляла меня из разбитых черепков, кажется даже не замечая трещин.
Растроганная, она доверчиво прижалась своей нежной щекой к моей руке.
— Как хорошо, что ты мне все рассказал! Я видела, что ты мучаешься, и думала невесть что. А из-за этого не горюй. И не кори себя. Ты сказал то, что думал. Ты не украл, никому ничего плохого не сделал, себя не ронял, ты честно сказал то, что все честные люди думают. Избили тебя — поправишься. Ненавидеть станут — и мы им ответим ненавистью. Нам от них ничего не надо. Будем жить бедно, как и раньше, но голову держать высоко. Ты самый лучший, самый смелый, все они, сколько их ни есть, тебе в подметки не годятся. Они только во зле сильнее тебя. И все же, как я ни люблю тебя за твою смелость, боюсь я ее. Ты как тлеющий огонь, едва его и видно, а вспыхнет — не погасить. Обещай быть осторожнее ради меня.