К несчастью или к счастью, ибо я не уверен, вышло ли бы из этого что-нибудь путное, на следующий день скончался старый и больной визирь Мухсинович. А спустя всего лишь два-три часа после смерти визиря умер в расцвете сил и лет тефтердар Бекир-ага Джюгум. Не вынес смерти визиря. Можно ли сильнее проявить верноподданнические чувства? Кстати уж замечу, что, как ни трогательна такая преданность, она представляет определенную опасность, и данный случай показывает, какой ущерб она могла бы принести, если бы народ следовал примеру своих вождей.
Таким образом сорвался прием, который тефтердар назначил мне, не подозревая, что за день до этого умрет его повелитель, поэтому мне не в чем упрекнуть Бекир-агу, ибо долг превыше всего. Встретились мы на его похоронах, хорошо хоть не на моих.
Преемника его, пришедшего с новым визирем, Ахмед-ага Чоро не брил, и невообразимая цепочка, по которой мое имя могло до кого-то дойти, распалась.
Подал было мне надежду богатый торговец хаджи Фейзо, но здесь я сам отступился. Он и раньше при встрече всегда улыбался и приветливо здоровался, а тут как-то остановил на улице, сказал, что ему все про меня известно, и пригласил в свой лабаз — потолковать. Пройдя лабаз, набитый дорогими, только что доставленными с востока тканями, мы вошли в комнату, устланную коврами, с сечиями вдоль стен, с плотными занавесями на окнах. Хозяин не раздвинул занавесей, чтоб впустить дневной свет, а зажег свечи в медных и серебряных подсвечниках, и я сейчас же уловил приятный запах — свечи были пропитаны ароматическими маслами. Зажег он и зернышки ладана.
— Люблю, когда хорошо пахнет,— сказал он.— Лучшая защита от грубой вони. Запах — подлинная душа вещей. Даже у людей души обладают своим ароматом. У тебя какой?
— Понятия не имею!
— Дай руку.
Я протянул ему руку.
Он оглядел ее неторопливо и внимательно, поднес мою ладонь к самому носу и, ширя ноздри, вдыхал невидимые испарения моей кожи. Потом перевернул руку ладонью вниз и стал обнюхивать тыльную ее сторону, щекоча рыжей бородой.
— Чувствительный,— изрек он, не выпуская моей руки из своих,— скрытный, добрый, веселый. А иной раз и необузданный.
Я убрал свою плененную руку из его мягких ладоней.
Хозяин спросил, чего я желаю — питье, лукум, фрукты. Я взял шербет, чтоб прогнать сонливость и странное состояние истомы и бреда наяву. Это все от запахов, тишины, полумрака и его вкрадчивого шепота.
— Значит, ищешь место? Лучше бы на казенной службе. Способностей никаких не нужно, можно не надрываться и не бояться убытков, а добытка столько, сколько сумеешь взять. Однако это дело сложное. Разозлил ты их сильно.
— Знаю.
Память у них хорошая. Обид не прощают. И снисхождения не знают.
Говорит он о них без ненависти, но с усмешкой и презрением. И не потому, что они неотесанны и от них не тем пахнет, а потому что жить не умеют. Своим воображаемым величием и глупостью они способны только нагонять страх и скуку, от чего плохо и им и другим. Малоподвижные, ленивые, неуклюжие, они напоминают слонов и, подобно слонам, неожиданно придя в ярость, крушат все вокруг. Он их так всегда и представляет себе — неповоротливые, на толстых слоновьих ногах, хмурые, глупо тщеславные, никому ничего не прощающие, мстительные, глухие и слепые ко всем радостям жизни. Сравнивает он их со слонами потому, что, на его взгляд, это самые безобразные и нелепые животные. И умирают они так, будто мир рушится, а он стоит себе как ни в чем не бывало. Приходят другие толстокожие, и все. Миром же должны править люди, знающие толк в наслаждениях, умеющие радоваться всему на свете. Тогда всем было бы хорошо. Но такого не случится, потому что они не умеют наслаждаться жизнью. Один-единственный человек среди них исключение. Не толстокожий. Джемал Зафрания.
Я вскинулся:
— Этот всех переплюнет. И скоро!
— Ошибаешься. Он чудесный человек. Чудесный! Жаль, что ты с ним повздорил. Чем-то он похож на тебя, только ты красивее. Ты знаешь, что ты красив? Тебе, верно, об этом часто говорили.
— Со лба красив, да с затылка вшив.
— Нет, ты красив, настоящий мужчина. К сожалению, это теперь редкость. Нравится тебе здесь?
— Нравится.
— Приходи, когда только пожелаешь. Дам тебе ключ, если хочешь.
С низкого столика он взял флакончик с ароматическим маслом и вылил несколько капель себе на бороду и на ладони. Окропил и меня, и тяжелый восточный аромат напрочь, словно стеной, отгородил меня от остального мира. Я спросил: