Пожалуй, самое время вмешаться, и я решил прийти ему на помощь, испугавшись, что он начнет спасаться от унижения грубостью.
— Ты, жена, не совсем права,— произнес я миролюбиво, надеясь, что она поймет меня.— Авдага не думал ничего плохого.
— Я не знаю, что он думал, я знаю, что он сказал. Не хочет нам помочь — не надо, но зачем оскорблять?
— Да не оскорбляет он, что ты на него набросилась?
Тут и Авдага наконец открыл рот:
— Я о другом думал, не о том, о чем ты говоришь. Я думал: не очень-то вы богаты.
— Смело можешь сказать, что мы нищие. Это грех?
— Не грех, но вот я предлагал ему службу. А он отказался.
— Не хочу, Авдага, губить человека.
— Он и без того себя погубил.
— Что ты тогда хочешь от меня?
— Ничего. Просто понять не могу: при такой бедности — и отказаться от места!
Вот что его гложет! Но как ему объяснить? Не могу быть бесчестным, я не зверь, человек ничего плохого мне не сделал… Что бы он сказал, если бы речь шла о нем? Думаю, он и спрашивает из-за себя. Он убивает людей и уверен, что делает правое дело. Я и на войне-то не знаю, убил ли кого-нибудь, а когда после боя видел мертвых, содрогался от одной мысли, что в кого-то из них могла попасть моя пуля.
Скажи я ему об этом, он решил бы, что я вру или что я законченный слюнтяй. Как он может мне верить, если знает столько людей, которые не считаются ни с чем и ни с кем?!
Никоим образом он не в состоянии был уразуметь, почему я отказался от его предложения. Получил бы место, требуется от меня немного, никто и не подозревал бы, что я сделал что-то дурное. Один я и знал бы, а раз так, какое это имеет значение?
Сошлись я на совесть, он тоже не понял бы. У него совесть казенная, и он представления не имеет о том, что она может быть собственной.
— Видишь ли, Авдага, труднее всего объяснить простые вещи,— попытался я отыскать щелку в его броне.— Ну вот, скажем, ты убил человека, взял бы ты себе его бурку, или коня, или дом?
— Нет, боже сохрани!
— Так почему же ты полагаешь, что я могу это сделать?
Он помолчал и потом затряс своей квадратной головой:
— Это другое дело.
— Ты считаешь, выгнать со службы Мехмеда Сеида не грех?
— Мехмед Сеид уже ни к черту не годится.
— По-твоему, и Рамиза погубить не грех?
— Это не моего ума дело, другие будут решать.
— Но грехом ты это не считаешь. А почему? Потому что кто-то сказал, что он опасен для государства.
— Он против государства.
— Горе государству, если оно боится одного-единственного человека,— хмуро отозвалась Тияна.— Да и не для государства он опасен, а для кого-то, кто считает себя государством.
Слова ее ошеломили не только Авдагу, но и меня тоже.
Глазами я подавал ей знаки угомониться, замолчать, она уже и так перешла все границы дозволенного, однако она не видела моих подмигиваний и знать не хотела ни о каких границах.
— Был ли опасен для государства мой отец? — продолжала она гневно, обнаруживая причину своего ожесточения.— Нет, ни для кого он не был опасен. А его убили. Кому-то приказали, и тот не ослушался. И только за то, может быть, что спьяну сказал что-нибудь, или кому-то показалось, что сказал. Чужая жизнь, Авдага, ломаного гроша не стоит. Много есть таких людей, что никого не пожалеют. Так зачем же еще из честных людей злодеев делать? Пусть себе жили бы — всем на удивление!
— Как диковинные звери,— добавил я со смехом, ибо что я еще мог сказать?
— Спасибо, что навестил нас. Но если ты хотел подбить Ахмеда на грязное дело, считай напрасно приходил. А теперь спать пора. Час поздний.
Так и выгнала его безо всяких церемоний.
Не знаю, как бы поступил Авдага, если бы это сказал я, но тут он даже не поморщился. Только с руками и ногами не мог совладать.
Мне казалось, он давно хотел подняться, но не мог придумать, как сделать так, чтоб не уйти побежденным и явно раздосадованным. Выбрал он самый незамысловатый путь: поглядел на меня, кивнул головой на Тияну и неумело улыбнулся, словно говоря: какова, а! И, сочтя, что благополучно вышел из затруднительного положения, ударил себя по ляжкам, встал и сказал, прощаясь (можно было подумать, что он издевается, но нет, говорил он совершенно серьезно):