Я подошел к Шехаге, когда он остался один, поздравил его и поцеловал ему руку. Я думал, мы поцелуемся как равные, пусть и вопреки очевидности, но по сдержанному, напряженному выражению его лица понял, что близость со мной ему сейчас ни к чему. Может быть, оттого, что нас связала важная тайна и отношения наши другого свойства, чем с прочими людьми? Или я тоже принимаю желаемое за действительное, как Махмуд?
Нет, мы все-таки другое дело. (Все напрасно, человек неисправим, вечно обманывает себя, даже не сознавая этого.)
Чтобы не позволить ему оттолкнуть себя, я спросил, что с Рамизом, где его укрыли.
Ответил он без тени улыбки:
— Откуда мне знать? Почему ты меня спрашиваешь?
— А кого же мне спрашивать?
— Никого.
И улыбнулся заговорщицки, вводя меня в одну из комнат, где была в основном молодежь. Мелкая сошка. Знай, сверчок, свой шесток, а в старости будет, как с Махмудом. К счастью, меня это не очень трогает.
Да и заботило меня сейчас совсем другое: не шел из головы ответ Шехаги. Мне было стыдно и досадно, стыдно за себя и за свой дурацкий вопрос, досадно и на себя, и на Шехагу. Конечно, он прав, не нужно было спрашивать, тем более теперь, когда нас могли слышать сотни ушей, но мог бы и он ответить по-другому, не так грубо и оскорбительно. Неужто обязательно каждый раз показывать свое превосходство?
Я сидел мрачный и злой и прислушивался к разговору, который едва понимал.
Зачем я здесь? Надо было поздравить и убраться восвояси. Я убедил Шехагу спасти Рамиза, разве этого мало? Я сделал то, о чем и во сне не мог мечтать, чего я еще хочу? Без конца мусолить свое благодеяние, восторгаться своим добрым поступком, ликовать над поверженным врагом? Смешно, право!
Здесь другой мир, чужой и непонятный. Сделали — и точка. Что тут рассусоливать? Мы по простоте душевной любим пережевывать и тешить себя, перебирая в памяти случившееся. Они сделали — и забыли. Не могу не признать: они мудрее. Смелый поступок наполнил меня гордостью и радостью, они совершили смелый поступок — и молчок. Много ли мы совершаем и малых подвигов, не говоря уж о больших? Потому и нелегко нам с ними расставаться. А в их жизни один бог знает, сколько всевозможных дел и всевозможных тайн. Ведь у них все тайна, а у нас нет тайн. Верно, по этому признаку великие мира сего и отличаются от нас. По-настоящему важные вещи никогда не происходят у всех на виду, открыто. У всех на виду лгут, говорят громкие слова, у всех на виду лицемерят и совершают насилие. Важные дела, добрые или злые, совершаются втайне, их готовят, пока мы, ничтожные людишки, спим, а проснемся — и давай ахать и охать: что такое, откуда вдруг?
Устав от наивных мудрствований, я прислушался к разговорам молодых чиновников.
Говорили о похищении, посмеивались, ерничали. И крепость уже не крепость, сказал один. Когда-то крепость была надежнее могилы, теперь — заезжий двор на развилке. Завернешь, вроде Рамиза этого, чуток посидишь, поспишь, коли охота есть, отдохнешь, а надоест — и пойдешь себе своей дорогой. И вся-то разница, что на постоялом дворе платить надо, а в крепости тебе все даром. Жалко только, высоко стоит, на горе, подниматься тяжело, а то как бы хорошо завернуть на часок, от дел уморившись.
Другой заявил, что крепость вовсе не нужна, крупные преступники выходят из нее по своей воле, а мелких туда и сажать незачем. Превратить бы ее в лабаз под зерно и картошку! Места много, сухо, ничего не погнило бы.
Третий спросил: кто мог устроить побег? Вряд ли это сделала мать Рамиза, больно стара, и на коне не ускачет, и в сеймена-богатыря не переоденется, да и коменданта ей так лихо не стукнуть. Не могла этого сделать и беднота, что слушала его в мечетях, бедняки действуют не хитростью, для этого им ума не хватает, а голой силой. И не богачи, которые могли бы за неимением собственной храбрости купить чужую, потому что им здесь никакой корысти не предвидится, они вне всякого подозрения. А вообразишь, что в этом деле замешан человек, знающий толк в фальшивых печатях, знающий, как пишутся письма тюремщикам, как им даются распоряжения и от чьего имени, то тоже окажешься на ложном пути — Рамиз как раз и обрушивался на людей, которым все это известно. Зачем бы им во вред себе действовать? Вот и получается, что, по зрелом размышлении и принимая во внимание все обстоятельства, в похищении вообще никто не участвовал. А коль оно совершилось, ему и сказать нечего, поскольку в сверхъестественных силах он не разбирается.
Были это неглупые молодые люди, но порядочностью, на мой взгляд, они явно не отличались. Побег Рамиза сам по себе их не волновал. Они не на стороне Рамиза. Но и не на стороне своих начальников. Они издевались над их бездарностью с высоты своей одаренности, которой не дают ходу. Будь власть в их руках, Рамиз не сбежал бы из крепости. Это не было сказано, но само собой подразумевалось. Эти молодые старики, обогатив свое ненасытное честолюбие опытом старших, обеспечат нам чудесное будущее. Нынешние власти не возбраняют нам плакать, эти и того не допустят, и мы станем жить веселее. Нынешние власти допускают недовольство, безмолвное, тайное,— эти запретят, и мы будем жить счастливее, потому что недовольство делает людей несчастными.