— И ты будь начеку,— сказал он смеясь,— ты на нашей стороне.
— Поэтому они и подослали ко мне Авдагу?
— Авдага самый из них глупый и самый порядочный. Он как дикий кабан — нападает открыто, не ведая, что творит. Может, и они послали. Улики ищут, без верных улик не осмеливаются подступиться к Шехаге. А где их найдешь, эти улики?
— А Скакавацы не скажут?
— Если замешаны, не скажут. Можешь не бояться.
— Я и не боюсь.
— Слава богу. Страх — главный предатель.
Удивительный человек этот Осман, спокойно и холодно судит обо всем на свете, все видит, но и тени страха не испытывает, наоборот, будто даже получает удовольствие от всеобщей заварухи. Ум и хладнокровие его вызывают уважение. Он словно защищен броней Шехагиного могущества, собственного бесстрашия, высокомерия и презрения к людям, дерзостной хитрости, бесцеремонности, способности действовать и молчать, ибо главное для него — дело, а не разговоры о нем. Преданность его Шехаге, видимо, зиждется на том, что он чтит его силу и нуждается в его защите, предоставляющей ему полную свободу действий. Да, пожалуй, они чем-то и схожи, много лет вместе, друг от друга ничего не таят и не могут утаить, настолько они знают друг друга, оба одинаково жестокие, одинаково коварные, одинаково далекие от людей, хоть и каждый на свой лад. Шехага — в силу незатухающей ненависти, Осман — холодного презрения.
Расставшись с Османом и продолжая думать о нем, я слишком поздно заметил сердара Авдагу и не смог свернуть в сторону. Случайно ли он оказался здесь, поджидал ли кого, а может, знал, где я был, но, так или иначе, дьявол послал его мне навстречу и молча пройти не было никакой возможности. Смотрел он на меня так, словно нас с ним связывает общая тайна, или как добрый знакомый, который ждет, что я остановлюсь и мы поболтаем о том о сем. Все же по моему виду и кислой физиономии он понял, что встреча с ним не вызывает во мне восторга и, если меня не окликнуть, я пройду мимо не задерживаясь.
— Где был? — спросил он бесстрастным голосом, точно его это совершенно не волновало.
— Шатаюсь.
— Ты был у Османа Вука.
— Раз знаешь, зачем спрашиваешь?
— Ты сказал ему о нашем разговоре?
— Сказал.
— И что он говорит? Смеется, конечно. Он всегда смеется.
— Смеется и не может понять, чего тебе от меня надо.
— Видать, знает, от кого надо.
— Я спрашивал, что сердар Авдага вынюхивает. Он понятия не имеет.
— О чем еще говорили?
— О Шехаге. Опять из дому ушел.
— Какое тебе дело до Шехаги?
Терпение и упорство в нем чисто бульдожье — не выпустит жертву из зубов, хоть челюсти ему свороти. Неужто так и будет щелкать зубами у моего горла, пока один из нас не рухнет? Ходит вокруг меня как хищник, неуверенный в своем прыжке, но, стоит ему почувствовать, что не промахнется, тут же сломает мне хребет.
Уразумев, что я и Махмуд — слабые звенья в цепи, в нас и вцепился. И не отпустит.
Прекрасная перспектива льдом сковала сердце, а мозг превратила в тяжелое месиво, лишенное всякой способности думать. Это продолжалось одно мгновенье, долгое и мучительное, от ужаса и волнения перехватило дыхание, мысленно я слепо и затравленно озирался, готовый бежать куда угодно, лишь бы избавиться от этого кошмара.
Но подобно тому, как в голове неожиданно и беспричинно образовалась пустота, а в сердце поселился ужас, во мне вдруг вскипела ярость, словно после внезапного застоя бурно заходила кровь в жилах, пробужденная чувством стыда за унизительный страх. Я понимал, ярость не спасет меня, однако запал был слишком силен, и сдержаться я не мог. Разозлился я на себя, на собственное малодушие. Что он знает? Если и впрямь что-то ему известно, почему не ищет в нужном месте? Мусолит веревочку, где потоньше, терзает беззащитного.
Обосновав таким образом свою ярость и обиду, я почувствовал всю ее правомерность и неподдельность.