Я тоже часто поднимаюсь по песчаной тропинке сюда, в тишину бора, и хожу здесь, и думаю о том, что меня занимает, что мне дорого, или о том, что мешает мне жить. Странное дело — здесь, на кладбище, как-то с особенной широтой, с особенной благожелательностью и особенной любовью думается о людях. Здесь ты острее ощущаешь, как быстротечны дни, как мало отпущено каждому, сколько превратностей нас поджидает, как беззащитен бывает человек перед жизнью и как все же много успевает сделать каждый из нас, прожить за короткий отрезок времени, который для каждого умершего уже навсегда исчез. Он остался только для нас, этот отрезок, для тех, кто о них помнит и думает. И я часто именно здесь задумываюсь о том, как, многое отнимая, многое подменяя и во многом обманывая, все же много дает человеку уверенность в себе, уверенность в других, а порою просто вера.
Я здесь думаю о религии. О религии как таковой, какая бы она ни была: буддизм, даосизм, христианство… Так или иначе, у всех религий основные положения и цели — общие. Все верят в существование над человеком всевышней силы, которая руководит течением жизни вообще и человеческой в частности. Все религии утверждают загробную жизнь, торжество добра над злом, воздаяние после смерти по земным делам, так или иначе пытаются руководить поступками человека здесь, на земле, пытаются дать ему опору в силе, существующей за пределами его разумения. Потому религия и ее институты, с одной стороны, имеют достаточно много общего с политикой, политикой государства по отношению к своим подданным, и не случайно мы знаем в истории такие общества, где служители культа возглавляли государственный аппарат. С другой стороны, служители культа ведут себя по отношению к человеку или даже человечеству, — во всяком случае пытаются, — так, как человек ведет себя по отношению к животным, особенно к тем, которых он культивирует. Конечно, взаимоотношения между духовенством и человечеством гораздо сложнее и интеллектуальнее, чем между человеком и животным.
Но я сейчас думаю о другом. Как служители религии с помощью иллюзий, искажений, обещаний, угроз, инотолкований отвлекают человека от мысли о его настоящем месте на земле. Я не имею в виду зачинателей религий, пророков. Как правило, это были философы, люди огромной воли, недюжинной фантазии, они пытались искренне разобраться в непосильных сложностях бытия. Вот справа и слева от меня лежат в песке под соснами люди, которые так ли, этак ли, но на что-то надеялись. Где теперь их надежды? Исполнение желаний, которые не воплотились, они перенесли на своих детей. И многие по-детски надеялись, что после смерти для них самих все же что-то да будет. Они верили в приметы, что-то смутное порою предчувствовали. Ведь в душе самого закоренелого атеиста почти всегда есть уголок для суеверия. Быть может, это связано с несовершенством нашего разума, с присущей нам способностью фантазировать или вообще со здравым ощущением того, что не все на свете заключено только в нашем восприятии, только в наших стремлениях, что есть силы, высоко стоящие над нами, — хотя бы сила природы, которую человечество тысячелетиями олицетворяло в божествах. И вот эти люди лежат теперь под соснами, и ничего для них нет. Ни сосен, ни песка, ни стука дятла, ни гула реактивных двигателей в небе, ни бельгийских новых кофточек в сельмаге, ни шагов их собственных детей, уже повзрослевших и пришедших сюда с поминанием на могилу. Ни дальнего грома, ни близкого голоса — ничего вообще. И если их тела еще не сгнили, то все равно это уже не их тела. Это что-то другое и совсем для них постороннее. Их нет, но нельзя сказать, что никогда не бывало. Остались дома, построенные ими, остались дороги, мосты, сани, столы, стулья — множество предметов, ими сделанных, и дел, ими начатых. И плохих и хороших. И взрослые серьезные люди, их дети, приходят на кладбище, чтобы памятью о них укрепить и поддержать себя.