Но вот под ладонью прошелестел гриб, словно чья-то добрая дремлющая щека. Гриб этот белый был матово-бурым, с хрящеватой вздутой ножкой. Он лежал на ладони смирно и никак не мог проснуться. Шляпка его на лунном воздухе светилась мглистой драгоценной тяжестью.
— Анна! — крикнул Павел Петрович.
Анна бросила косить, обернулась и спросила:
— Чего тебе?
— Тут гриб. Белый, — сказал Павел Петрович.
— Я знаю, — сказала Анна. — Беру я их здесь.
— Хороший гриб, — сказал Павел Петрович. — Смотри какой.
— Подожди, догоню до краю, — сказала Анна и снова пошла с косой, ступая крепко и замахиваясь широко.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Тормозя, поезд подкатывал к пустынному и ярко освещенному перрону. На перроне стоял дежурный в шинели, в ушанке, флажок держа прямо перед глазами, словно градусник.
Вокруг вокзала замерла глубоко утяжеленная инеем роща. Поезд встал — ветер подхватил и смел с перрона окурки, распахнул уши зимней шапки дежурного и ударил в рощу, как в облако.
Краев накинул пиджак и выбежал из вагона. Он прошел знакомыми вокзальными закоулками в ресторан и сел за длинный, уставленный тарелками стол. В тарелках был борщ, и пахло от борща сельдереем. Подбежала маленькая белокурая официантка с молодым внимательным лицом и походкой наездницы.
— Осетрина, сто грамм коньяку, и чтобы мне спалось после этого, — сказал Краев. — Ну и, понятно, в срочном порядке.
— Поезд стоит десять минут, и вздремнуть вы можете, как только расплатитесь, — сказала девушка и одним духом явила на стол графин, бутерброд, подсчитала и вернула сдачу.
Она ушла к буфету, где на подоконнике стояла небольшая квадратная радиола. Девушка порылась в пластинках и спросила буфетчицу:
— Я не тебе ли, Клава, отдала пластинку, что купила утром?
— Вот она, — сказала Клава. — Или не помнишь, как подала?
— Где тут за день упомнишь. Мать родную как зовут из головы этими пассажирами выдует, — улыбнулась официантка. — Вроде детская пластинка, Егорке буду на ночь играть.
Краев опрокинул коньяк в рюмку и замер над ней, чуть подняв плечи, как перед стартом.
Девушка поставила пластинку, и медленно, глухо, как тяжелая волна метели, трижды ударила музыка. Краев шумно выдохнул, оглянулся и настороженно склонил голову. Оркестр замер, и слышна стала скрипка, которая текла каким-то снежным склоном, так что чувствовалось только робкое ночное вспыхивание сугроба. Краев сидел напряженно, словно ожидал, что к нему сейчас подойдут и скажут что-то внезапное. Оркестр между тем снова вступил, и пошли от него широкие мглистые покачивания. Краев поднялся, быстро вышел из вокзала и вернулся в вагон. Он собрал в чемодан разбросанные поверх постели дорожные газеты и журналы, накинул шубу, надел шапку и с чемоданом вышел на перрон.
— Гражданин, вы ведь, кажется, до Москвы? — сказала проводница.
— Я остановку сделаю, — ответил Краев.
Он отметил на вокзале остановку, сдал чемодан в камеру хранения, вышел на маленькую заснеженную площадь и увидел серое такси. Он открыл заднюю дверцу машины, сел в глубокое похрустывающее кресло и коротко сказал:
— В Раменье.
— Эк куда, — сказал шофер, не поворачивая головы. — Туда уж два дни пути никакого нет.
— Как это? — строго сказал Краев.
— Метель была.
— Да ведь тут же тракт столетней давности, да и километров семи десятков нет.
— Я бы с готовностью, — обернулся шофер, — дорогу туда сегодня должны были прочистить, да нет у меня разрешения.
— Поехали к диспетчеру, — сказал Краев.
— А чего диспетчер? Мне работать всего три часа осталось.
— Как же мне теперь? Пешком? — строго спросил Краев. — Может быть, в твоей машине ночевать?
— Переночевать и в гостинице можно. А доехать сейчас и с попутной машиной не так уж трудно. Грузовые-то пошли.
— Вези на тракт, — сказал Краев, — вывози за город, высаживай и убивай. У меня в кармане двадцать тысяч — на старые деньги.
Шофер засмеялся, закурил, включил счетчик и поехал через весь город на Раменский тракт.
На тракте было темно и пусто. Слабый ветер дул с севера из лесов, которые терялись во мраке, впереди под черным небом. Машин было мало, и шли они все оттуда, с севера. Краев вышел из такси в распахнутой шубе и встал у обочины.