— А теперь в Дубраву! — сказала она, раскинула руки и стремительно полетела вниз по склону.
Тетя поднялась на ноги и застонала. У меня в голове зашумело, и я пошатнулся, точно земля заколебалась у меня под ногами. Я безмолвно смотрел на тетю, которая набрала в себя воздух и закричала испуганно и повелительно:
— Божена!.. Божена!.. Божена!..
Сначала откликнулось эхо, трижды отраженное скалами. Потом из ущелья донеслось протяжное и шаловливое:
— Что-о-о-о?..
— Назад! — крикнула тетя.
Я кинулся к ней на помощь.
— Божена!.. Вернись! — закричал я, но должен был замолчать, потому что Сильвия разразилась плачем. Я прижал ее к себе, чтобы утешить. Но Кадетка услышала мой зов.
— О-о-о-хо-о-о!.. — крикнула она. — Идите по тропинке-е-е. Я иду наискось!.. Встретимся у могилы!..
Услышав последнее слово, тетя вздрогнула, сжала губы и закачалась, словно раскаты эха ударялись об ее грудь. Когда все смолкло, она стукнула своей палочкой по пню и еще раз крикнула:
— Божена-а-а!..
Ответило ей только эхо.
— Идем за ней, — сказал я.
Тетя чуть не бегом припустила по тропинке. Я прижал Сильвию к себе, чтобы ее не задевали ветки. Неуклюже переставляя ноги, которые опять онемели, я продирался сквозь густую глухоту, обступившую меня. Не было слышно ни одной птицы, листья беззвучно трепетали под ветром, мои башмаки с подковами беззвучно скрежетали о камни. Я бегом спустился в ущелье и начал подыматься по противоположному склону. С Пресличева холма донеслось веселое и раздольное:
— Ooо-xooo…
Тетя остановилась как вкопанная и посмотрела на меня. Мы подождали, пока улеглось эхо, я приложил ладони ко рту и ответил:
— Оооо-хооо…
— Хооо-ооо… — откликнулась Кадегка.
— Это мамочка! — воскликнула Сильвия и весело запрыгала.
— Мамочка, — подтвердил я и заторопился следом за тетей, которая побежала. Она неслась, как серна, остановилась только на Пресличевом холме и взглядом дала мне знак, чтобы я окликнул Кадетку.
Я крикнул.
— Ооо-хооо, — донесся ответ с Мелинской вырубки. Тетя не медля, почти бегом, бросилась вперед. У вырубки она остановилась и снова поглядела на меня.
— Оооо-хооо, — крикнул я.
Многократно откликнулось эхо, и все затихло.
— Еще раз, — сказала тетя.
— Ооо-хооо…
Широко раскрыв глаза, тетя ждала.
Тщетно. Эхо — и ничего больше.
Я приложил ладони ко рту и крикнул что было мочи:
— Ооо-хооо…
Только по отклику эха я понял, какое отчаяние было в моем крике.
Тетя не стала ждать и опять бросилась вперед. Мы обогнули холм. Перед нами открылась поляна в Обрекаровой дубраве. Мы остановились, удерживая дыхание.
Кадетка неподвижно стояла у грабового куста и смотрела перед собой. Я увидел, что могила кадета не пуста. На маленькой полянке уже не было продолговатого углубления, заросшего ландышами. Но не было ничего, обозначавшего могилу.
Я почувствовал облегчение. Гнет тревоги свалился с души; печаль светлее, и бремя ее легче. Я погладил Сильвию, которая положила мне на плечо усталую головку. Тетя тронула меня за рукав. Мы бесшумно приблизились к могиле. Кадетка шевельнулась и подняла голову. На лице ее не было слез, оно было бледно и неподвижно — окаменевшее изваяние горя, которое не может излиться слезами. Не мигая, она посмотрела на тетю и сказала спокойно:
— Он лежит здесь.
Тетя наклонила голову.
Кадетка посмотрела на меня и все так же спокойно сказала:
— Я знала, что его больше нет.
Я вздрогнул, Сильвия проснулась, подняла головку и заплакала. Этот плач взломал окаменелую скорбь Кадетки. Она бросилась к ребенку, прижала его к себе и разрыдалась. Я опустил голову и закрыл глаза. В такие минуты любое слово и взгляд — лишние: нельзя становиться на дороге всепоглощающего горя. Она плакала долго. Наконец принялась утешать ребенка, и мы с тетей повернулись к ней. Она поставила Сильвию на землю, присела рядом и, указывая пальцем на вымытую дождями песчаную площадку, повторяла:
— Здесь… здесь лежит папа… Твой папа…
Внезапно она дернулась и встала. Уперев темный взгляд в тетины глаза, твердо спросила:
— Он предал?
Тетя сначала замерла. Потом судорожно затрясла головой и замахала руками:
— Нет! Нет! Нет!..
— Я знала, — сказала Кадетка. — Он не мог предать! Он был дитя, но такой твердый.
Она посмотрела на песчаную площадку, точно прося прощения у Джино за свое сомнение. Потом спросила сдержанно:
— Где он погиб?
— Где погиб? — медленно повторила тетя. — У Доминова обрыва, — сказала она, обтирая фартуком лоб.