Егор сел напротив и долго разглядывал женщину. После трудной, скучной дороги тайгой хотелось согреться беседой. Рассказать умно, не спеша, о пропавшей горе, о чанах с бирюзовой водой, о своей законной обиде.
Он снял мешок, отдышался, но тяжесть осталась. Рассказать, что ли, бабе? Поймет ли? Он предпочитал для солидных бесед мужскую компанию. Но со всех сторон неслись бормотанье и храп. Только одна женщина боролась со сном в этой комнате, наполненной теплым дыханием…
Он сказал (не бабе, себе самому):
— Однако пропало золото. Вес не тот, и проба не та.
Вздрогнув, она ответила медленно (не Егору, своим тайным мыслям):
— Ушел?.. Ну и что ж… Видно, в приискателях слаще.
— Теперь приискателей нету, одни лаборанты.
Он сел поудобнее и вкусно улыбнулся. Голос бабы, сонный, покорный, сулил бесконечные, робкие ахи-охи, которые нужны хорошему рассказчику, как писарю запятые.
Наконец-то он мог не спеша поделиться обидой.
Но женщина смотрела мимо Егора, в угол, суровым, пристальным взглядом.
— За винегретом ушел, — сказала она в пустоту. — Три рубля взял, кольцо… Где ж искать тебя, пес лукавый?
Егор не расслышал.
— …спи, ясынька. С нами не баско.
Она совсем очнулась от сна и заговорила громко, заглушая дребезжание Егора. Видимо, женщина рада была неожиданному собеседнику. Но и Егор не сдавался. Не слушая друг друга, как два больших глухаря, токующих рядом, они спешили рассказать самое главное.
— …Прежде немцы по бедности в такой дряни копались…
— Он хитер, кудлатый, хитер…
— …Мельница… Всю гору в размол…
— Теплые пеленки себе на портянки…
Кто-то высунул голову из-под овчины и смотрел на них, как на сумасшедших. А старик, заросший до глаз колючей белой щетиной, и пожилая женщина с ребенком у голой груди сердито выкрикивали бессвязные фразы. В зале долго гудел непонятный дуэт двух рассказчиков. Наконец Егор рассердился.
— Не скули, — сказал он строго. — Молчи! Ты послушай!
— Молчи ты! — приказала женщина гневно. — Я Сибирь пройду, я найду!
Он пробовал возражать, но она говорила, говорила, говорила, блестя сухими глазами, охваченная неудержимым желанием освободиться от слов, щекочущих горло.
И Егор понял, что женщина сильнее его, и боль ее глубже, и обида важнее.
— Ну что ж, — сказал он с покорной досадой. — Рассказывай ты…
1938
Капельдудка
Звали его по-разному. Паспорт аттестовал маленького, подвижного человечка водопроводчиком Андреем Савеловым.
Профессор Горностаев, у которого водопроводчик брал уроки музыки, называл ученика то «монстром», то «тетеревом», то Андрюшей — в зависимости от настроения.
А приятели окрестили Савелова обидно и коротко: «Капельдудка» — вероятно, в честь большой медной трубы, с которой он расставался только во сне.
Он умел играть решительно на всех инструментах: гитаре, цитре, охотничьем рожке, геликоне, фисгармонии, флейте, цимбалах, банджо, на кларнете, барабане, контрабасе, баяне, ксилофоне, бутылках, гребнях, бочках, пилах, ножах… Даже предметы совсем не музыкальные в руках Савелова оказывались способными воспроизводить мелодии.
На что бездарен крашенный охрой забор, но и тот разражался трескучими арпеджио, едва к дереву прикасались быстрые Капельдудкины руки.
Он любил также петь. Но голос его, застуженный в поездках, сожженный водкой, звучал тускло. Может быть, именно поэтому Капельдудка из всех инструментов выбрал трубу. Звонкая и сильная, никогда не знавшая ни усталости, ни хрипоты, она была достойным заместителем человеческого горла.
По вечерам, надев трубу через плечо, Капельдудка ходил к Горностаеву на уроки. Говоря по совести, у профессора не было ученика более безалаберного и более способного, чем этот гнилозубый маленький человечек.
Первое время Горностаев встречал Капельдудку с вежливым отвращением. Похожий на атлета, профессор был точен и брезглив. Он терпеть не мог базарного щегольства ученика, его шелковой косоворотки, усыпанной от плеча до горла бисером пуговиц, франтовских сапог с ремешками, выбритого по дурацкой моде затылка и особенно траурных ногтей.
На первом же уроке Горностаев грубовато сказал:
— Ну, знаете, друг мой… Если выпили, так ешьте пектус… И потом ногти… С такими ногтями я вас к Шуберту не подпущу.