Чтобы стряхнуть дремоту, Косицын спустился к берегу и, став на колени, погрузил лицо в темную воду.
Стало немного легче. Он смочил бескозырку и нахлобучил на голову. Только бы просидеть до утра, а там… должен же «Смелый» заметить огонь.
Он снова вернулся к японцам. Кажется, они теперь спали по-настоящему, без нарочитого храпа и вздохов. Косицын еще раз пересчитал «рыбаков». Семь японцев лежали полукругом — головами к сопке, ногами к костру. Огонь и тот задремал, — угли уже подернуло сединой.
Холодная вода стекала с лент бескозырки за шиворот. Комендант даже не пошевелился. Пусть, так лучше. Рука от щипков онемела, а капли все-таки гнали сон.
Вскрикнула птица. Повис, нудно заныл над ухом комар. Ниже, ниже… Звенит, переливается, тянет… Скорей бы рассвет, птичий базар. На ветру как-то меньше слипаются веки — он отмахнулся от комара. Медлит, сверлит… Хоть бы ужалил… Нудьга! Не комар — провод в степи… Откуда степь? Ерунда… Ветер? Нет, песня… Странная песня.
Он смотрел на угли, стараясь понять, человек то поет или просто гудит усталая голова. А сквозь сонный плеск моря заметно пробивалась песенка — грустная и простая.
Он вскочил, отошел в сторону. Песня догнала его, пошла рядом, обняла за шею прозрачной рукой.
Гнет, качает, баюкает… Что за черт! Кружатся звезды, качается берег, точно палуба. А быть может, почудилось?
Зябко стало коменданту. Он пошел быстрее, почти побежал. Песня смолкла, отстала…
Из темноты навстречу взметнулась скала. С разбега привалился он к мокрому камню. Кровь сильно толкала в царапину на плече. Промыть бы соленой водой… Завтра лекпом наложит повязку по форме…
Снова Косицын почувствовал вкрадчивое прикосновение песни. Она выползла откуда-то из темноты, из сырых водорослей, из камней, обняла и закрыла ладонью глаза.
Опускаясь на корточки, он твердил сквозь зубы себе самому:
— Я не хочу спать… Я не хочу спать… Не хочу.
Но песня была сильнее. Плавно пригнула она к коленям горячую голову. Спать! Спать! Все равно.
Он выпрямился, — глянул с отчаянием в темноту. Коменданту почудилось, что на камне, напротив скалы, сидит шкипер. Руки синдо — локтями в колени, подбородок — в ладони. Лицо неподвижно, а под ресницами настороженно тлеют глаза. Вот оно что — песня сочится сквозь зубы.
И вдруг комендант понял: вяжут сонного! Еще минута — и песня шаг за шагом уведет его в темноту… Сволочи! Как быка!
Он рванулся, крикнул что было сил:
— Врешь! Не выйдет… Молчи!
И песня оборвалась. Стал слышен ленивый плеск моря.
— Хорсо, — сказал шкипер. — Я буду не петь. Он оплел руками колени и добавил, мечтательно сузив глаза: — Извинице… я думал делать приятность. Сибираки любят красивые песни.
— Не сибиряк я… Молчи.
— Извинице, а кто? Наверно, волжаник? Волжанские песни тоже довольно приятны.
Косицын, пошатываясь, отошел от опасного места. Теперь он хоть видел в лицо врага. Темный страх, вызванный песней, сменился привычным ожесточением усталого и голодного человека.
— Спрашивать буду я, — сказал мрачно Косицын. — Не в своем болоте расквакались.
Они помолчали.
— Да… Ах, так, — сказал шкипер отрывисто. — Хорсо. Вы знаете правило: смеется, кто сильный?
— Вот я и смеюсь.
— Кто вы? Командир? — Нет. Хозяин? — Нет. Просто солдат. Мы все одинаково Робинзоны.
— А я полагаю, Робинзонов тут нет, — сказал в раздумье Косицын, — одни жулики, а я при вас комендант. Понятно?
Он с трудом отошел от синдо, обернулся и горько добавил:
— Волжские песни не пойте. Боюсь… рыбы подохнут.
Дружный крик японцев вывел коменданта из дремы. Возбужденные «рыбаки» толпились на песке возле самой воды, громко приветствуя белую шхуну. Радист, оравший громче других, сорвал желтую куртку и размахивал над головой, хотя на шхуне и без того заметили группу — до корабля было не больше десяти кабельтовых.
Шхуна шла прямо к острову, и японцы наперебой объясняли Косицыну невеселую картину близкой расправы. Больше всех старался боцман, самолюбие которого было сильно уязвлено комендантом. Встав на цыпочки, он обвел рукой вокруг коротенькой шеи и высунул язык — «что, дождался пенькового галстука?». Шкипер тут же любезно пояснил: