— Второй месяц пошел.
— И все еще без работы?
— Тут у вас безработных больше, чем у нас.
— Потому что все прут сюда из местечек. Думают, что если губерния, то работа найдется для всех.
— Эфраим…
— Послушай-ка, Берта, у тебя, наверное, дел по горло. Так пойди и займись ими.
Но Берта их не оставила. Она тоже села на стул, скрестив руки на пышной груди, удивленно поглядывала на мужа и не могла понять, что такого он нашел в пареньке, почему завел с ним долгую беседу. И он, Симон, тоже не мог понять, чего хочет ее муж, почему не отпускает его и с какой целью расспрашивает обо всем.
— Значит, ты имеешь дело с биржей. Удовольствие не из больших. — Из жилетного кармана он достал золотые часы, подержал их в руке, словно взвешивал и проверял, не потеряли ли они в весе, не торопясь сунул их назад в карман жилета. — Большое удовольствие изо дня в день таскаться на биржу. Ты как считаешь, Шимке?
— У меня разве есть выбор? Ведь без биржи на работу меня никто не возьмет.
— Это так, но и не совсем так. Ты видел, сколько чулочниц трудится у нас в артели? Ни одна из них не прошла через биржу. Все имели дело только со мной. Я председатель артели. У нас трудятся и мужчины. Знаешь что, Шимке? Загляни ко мне. Может быть, у нас найдется для тебя какая-нибудь работенка. Чего ты так поморщился? Тебе не по душе ремесло чулочницы?
— Я металлист. Токарь. Немного знаю и слесарное дело. Я в этом году закончил техническое училище.
— Вот как. Значит, у тебя в руках ремесло? Но, видно, и токарю нелегко найти работу, коль скоро ты все еще околачиваешься на бирже. И ты, конечно, надо понимать, комсомолец.
— Я уже три года в комсомоле.
— И не помогает?
— Что не помогает? — не понял Симон.
— Ну, то, что ты, как говоришь, уже три года в комсомоле. Ведь перед вами двери везде открыты. Почему же тебя никуда не пристроят? У нас в городе немало заводов и фабрик.
— Туда рабочие пока не требуются. А комсомолец я или не комсомолец, на бирже никого не интересует. Там все равны.
— Если так, то будешь обивать порог биржи еще добрых несколько лет; я что-то не замечал, чтобы у нас в городе строились новые заводы и фабрики. Этим у нас покамест не пахнет… Но что все-таки с тобой делать, Шимке?
— Ждать надо.
Симон поднялся. Его потянуло на улицу. Он сегодня тут слишком засиделся. А выслушивать, что еще скажет председатель чулочной артели о бирже труда, об открытых всюду дверях для комсомольцев, у Симона не было никакого желания, хотя Эфраим, судя по всему, неплохой человек и готов оказать ближнему добрую услугу. А чем может помочь ему Эфраим? Вот был бы он директором завода или даже заводика, где имеют дело с металлом, где есть токарные станки и слесарные инструменты… Но он всего-навсего председатель артели кустарей.
— Куда ты так торопишься? — остановил его Эфраим, едва только Симон поднялся, и снова извлек из жилетного кармашка золотые часы и опять долго взвешивал их в руке, словно хотел лишний раз убедиться, что часы не потеряли в весе. — Посиди. Успеешь еще набегаться на биржу.
Симон вновь присел возле Эфраима, и у него в голове мелькнула странная ребячья мысль, от которой он чуть было не расхохотался: уж не дал ли ему Эфраим полтинник в плату за то, чтобы сидел и выслушивал его поучения, как жить на белом свете.
— Так что, скажи мне, Шимке, с тобой делать? Легче перейти море посуху, чем достать у нас работу. Но что-нибудь сообразим. Скажу тебе правду. Ты мне нравишься. Я вижу, ты порядочный парень. Но все же: что с тобой делать? — Эфраим прикрыл глаза и тут же открыл их, и это означало, что он нашел за краткий миг решение. — Ты не раз бывал на базаре и, наверное, видел там маленькие слесарные мастерские кустарей. Я поговорю с кем-нибудь из хозяев. Может быть, кто-то и возьмет тебя.
— Я не собираюсь становиться кустарем.
— Что такое? Тебе это не подходит?
— Не собираюсь, и кончено.
— Ты, значит, хочешь быть пролетарием. Знаешь, что я тебе скажу, Шимке: может быть, ты и прав. Пролетарий, конечно, поважней кустаря. А как у тебя с происхождением? Кем у тебя были папа с мамой?
— К чему вы спрашиваете?
— А что, секрет?
— Никакого секрета тут нет. Отец был мотористом на мельнице. Его застрелили во время погрома. Он участвовал в самообороне. А мама работает на махорочной фабрике.
— Происходишь ты, значит, по нынешним понятиям, от важных людей. Берта Ионовна, — обратился Эфраим к жене, которая все еще никак не могла взять в толк, что такого нашел ее муж в этом мальчике и почему не отпускает его от себя. — Принеси листок бумаги, ручку с пером и чернильницу. Ну, чего ты так уставилась? Делай, что велят. А ты, Шимке, пересядь к столу. Коль скоро ты закончил профтехучилище… Скольким классам гимназии это равнялось бы в прежние времена? Во всяком случае, письму и счету, как я понимаю, учить тебя не нужно. Я просто хочу взглянуть, какой у тебя почерк. Вполне возможно, что в ближайшее время у нас освободится место счетовода, а счетовод — не кустарь. Или это тоже не подходит пролетарскому твоему величеству?