Вполне возможно, что в ту минуту Исер Оскарович вспомнил, что не записал чего-то в бухгалтерской книге, и поэтому вдруг принялся перелистывать ее. Но Симону казалось, что Исер и сам толком не знает, зачем рассказал все своему молодому помощнику, и ищет ответ в толстой конторской книге.
— Рассказываю я это затем, — Исер не отрывал взгляда от раскрытой конторской книги, будто читал в ней то, что говорил тихим голосом, — дабы вы знали, что во всем, что делает наш председатель, есть некий особый смысл. Всегда и во всем.
Судя по всему, подумал Симон, Исера Оскаровича в глубине все еще жжет тот огонь, что вспыхнул в нем, когда он узнал, что вместо избранного им своего человека, опытного счетовода, кого он, видно, предлагал на освободившееся место, председатель артели взял на эту должность его, Симона, не имевшего в то время никакого понятия о бухгалтерии. Но Симону не хотелось думать об Исере, с кем он близко сдружился на работе, как о человеке, который ничего не забывает и ничего не прощает. Но как мог Симон промолчать и не ответить, когда при нем оговаривают человека, от которого он видел одно лишь добро.
— По-вашему выходит, — отозвался Симон, выслушав все, что бухгалтер счел нужным высказать в адрес председателя артели, — что Эфраим Герцович — чуждый элемент, плохой человек?
— Упаси боже! — От волнения у бухгалтера слетело с носа пенсне, и он едва успел подхватить его. — Напротив. Как можно называть его чуждым элементом, если он больше не имеет дела с нэпом. Он кустарь. Реб Эфраим, что правда, то правда, готов пойти ближнему навстречу, сделать для него доброе дело. Но за этим непременно стоит некая скрытая цель, и понять ее не всегда можно. Просто так, лишь затем, чтобы вы выработали у его единственной дочери изящный почерк, он не взял бы вас на квартиру. Что-то есть у него на уме на ваш счет.
4
Уже более полугода живет Симон у Эфраима, а по отношению к себе не замечает с его стороны ничего такого, что дало бы ему повод сказать о председателе что-нибудь подобное, что наговорил тогда про него бухгалтер. Никаких иных целей, кроме одной — чтобы он выправил у их дочери почерк, научил Ханеле красиво писать, не усматривал Симон в том, что ему сдали одну из двух комнаток в мезонине. Ничего особенного не видел он и в том, что иногда его приглашают к столу. И если чаще всего он отказывался от приглашения, ссылаясь на то, что уже ел и пил, то не потому, что усматривал в этом какой-то тайный умысел со стороны Эфраима. Нисколько не усматривал. Он просто не привык в обычный день недели сидеть за столом, накрытым не обыкновенной клеенкой, за которой можно чувствовать себя легко и непринужденно, а белоснежной скатертью, жесткой и накрахмаленной, еще издали предупреждающей, что с ней нужно быть начеку, сторожить каждый свой жест и каждое движение. Ему было противно следить за тем, как держит он нож и вилку, в то время как руки ни за что не хотели слушаться. Он все равно неизменно перекладывал вилку из левой руки в правую. Утверждать, что Эфраим взял его в дом с тем, чтобы женить на своей дочке, Симон тоже не мог, не Ханеле, а он первый заговорил об этом и сделал ей предложение, хотя его нетерпение как можно скорее сыграть с Ханеле свадьбу удивляло его самого. Во время одной из прогулок в городском саду у него просто сорвалось это с языка. Но в тот же вечер Ханеле передала его слова родителям, и он куда скорее, чем предполагал, стал зятем Эфраима.
Симону в то время не было и девятнадцати лет. Он ведь мечтал тогда поехать учиться, хотя еще и сам толком не знал куда. Но одно Симон знал твердо: в родном его городке и здесь, в губернском городе, только о том и было разговоров, что инженерам и врачам покамест неведомо, что такое биржа труда, что им вовек не придется иметь с ней дела и на всю жизнь заработок им обеспечен, а когда зашла у него о том речь с Исером, тот сказал ему то же самое. Бухгалтер был собою неудовлетворен. Если бы в юности, рассказывал о себе Исер, он посвятил бы чему-нибудь полезному столько лет, сколько потратил на изучение Святого писания, то пошел бы далеко, мог бы уже быть и инженером, и доктором, а не прозябать в бухгалтерии артели кустарей. Но как мог он, когда спохватился и понял, на что ушли его лучшие годы, начать все сызнова, пытаться ехать куда-нибудь учиться, если у него на содержании больная мать и две маленькие сестры? В какие-нибудь три-четыре недели, почти без посторонней помощи, он изучил бухгалтерию и с большим трудом получил работу.