Месяца через три-четыре после того, как Симон стал отцом мальчика, похожего на него как две капли воды, его тесть ни с того ни с сего завел с ним разговор, но совсем не о том, в чем подозревал его Исер. Это был откровенный разговор. Симон не улавливал в нем никакого скрытого смысла.
— Послушай-ка, Шимке, — у Эфраима глаза закрылись, как после сытного обеда. Правда, он тут же широко открыл их. Это можно было истолковать так: ничего от тебя не скрываю. — Ты сам видишь, Симон, я далеко уже не молодой человек, и со здоровьем у меня, как поется в песенке «Местечко Ладенью», тоже не слишком ай-яй-яй… Таки совсем не ай-яй-яй. Но жаловаться я не люблю. Это не в моем характере. Тем не менее я очень болен. Ай, по мне не видно, ты скажешь. У меня обманчивая внешность. Я как зрелое яблоко. Снаружи все ладно да гладко, а загляни вовнутрь, и найдешь там червячка, а он точит. Ну, а что Ханеле у меня единственная и она мне дороже жизни, я думаю, говорить не нужно. Теперь она осчастливила меня внуком, пусть живет он до ста двадцати лет, а ты мне дорог, как родной сын, ты сам хорошо это знаешь. Короче, Шимке, я переговорил со своей Бертой, и мы оба пришли к выводу, — он сделал паузу, словно окончательно еще не решил произнести это вслух, и тяжело вздохнул: — Я хочу переписать дом на твое имя.
— Эфраим Герцович. — Симон все не мог заставить себя называть Бройдо папой, а Берту Ионовну мамой, как с самого начала просила, а потом даже требовала Ханеле. У всех их знакомых принято называть так тестя и тещу. — Эфраим Герцович, — повторил громче Симон, — я не понимаю, зачем это нужно.
— Со временем поймешь. Человек должен уметь заглядывать вперед, видеть, куда идет время, не забывать, на каком свете он живет. Ты ведь уже не мальчик, ты взрослый мужчина. Пора уже тебе начать понимать.
Но Симон все равно не понимал, зачем ему о том думать, если он и так давно уже знал еще раньше, чем прикрепил на грудь комсомольский значок, что время ведет к коммунизму.
— Да, совсем забыл, — спохватился Эфраим, словно только сейчас о том вспомнил. — Тебя несколько раз спрашивали с биржи. Правда, это было давно. Наверное, нашли для тебя место на заводе. — И тут же добавил: — Знаешь, что бы я тебе посоветовал? На твоем месте я бы, например, перешел, не задумываясь, работать на завод. Завод — не артель, а токарь или слесарь на заводе по нашим временам — цаца поважней, чем помощник бухгалтера в артели кустарей. Чем скорее станешь пролетарием, тем лучше будет для нас всех. Надо заглядывать в будущее, Симон, предвидеть заранее, куда клонит время. А дело идет к тому, что в один прекрасный день начнут листать книгу прегрешений и меня призовут к ответу. Что ты так смотришь на меня? Тебе что, все еще непонятно? Ты ведь не ребенок, тебе не требуется все разжевать и положить в рот и объяснить, что означает, когда призывают к ответу таких, как я, тех, кто еще не так давно промышлял торговлей. Но когда хозяином дома и всего, что есть в доме, становится, как нынче говорят, истинный пролетарий, да к тому же еще такой, как ты, например, плоть от плоти пролетарий, то можно спать спокойно. Что могут у меня описать и забрать, если ничего нет? Я чист. Гол, как Адам. В наше время таким, бывшим, как я, без осмотрительности нельзя ступить и шагу. Человек с головой на плечах должен вовремя все предусмотреть. Ну, понял? Вот уж не подозревал, что тебе надо все разжевывать и вкладывать в рот.
Но и после того, как Эфраим все изложил, разжевал и положил ему в рот, Симон все еще не хотел верить, что за добротой и заботой, которой до сих пор окружал его Эфраим, стояла скрытая цель. Исер, хоть и не имел о ней ясного и полного представления, предупреждал о ней с самого начала. Симон не мог и не хотел верить, что Эфраим Герцович Бройдо уговорил его изучить бухгалтерию и пойти к ним в артель счетоводом лишь ради того, чтобы можно было на него переписать дом. Это и сейчас было выше его понимания. Из безработных счетоводов, что обивали пороги биржи и днем с огнем искали хоть какую-нибудь работу, Бройдо мог бы подобрать для бухгалтерии своей артели более подходящего человека, чем он, Симон. Нет, Симон не в состоянии поверить и никогда не поверит, что ради вот этого, о чем тесть завел с ним разговор, предложил он ему позаниматься немного с его дочерью, выработать у нее красивый почерк, и под этим предлогом взял его к себе в квартиранты; не поверит он, что ради того, дабы было на кого переписать дом и все остальное, отказали сынку богатого мельника, сватавшемуся к Ханеле, и выдали ее за Симона, у которого не было даже крыши над головой.