Ворошение в памяти завело бы Симона еще дальше. Во всех прожитых вместе годах нашел бы он многое, чем убедить себя, что Ханеле никогда не понимала его, что вообще они совершенно чужие люди, что, честно говоря, он никогда по-настоящему и не любил ее, и еще, и еще, но остановил его плач Даниельчика, донесшийся из детской.
Если теперь, как казалось Симону, ему не так тяжело, как вначале, расставаться с Ханеле на те несколько месяцев, пока не вытребует ее к себе, то как проживет он хотя бы день без сына, представить себе не мог.
Увидя в дверях вошедшую из детской комнаты Ханеле с притихшим сыном на руках, Симон впервые отчетливо понял, что до сих пор удерживало его, почему под горячую руку после разговора с Исером он не поднялся и не уехал в Донбасс.
Как ни тяжело было Симону расставаться с Даниельчиком на долгие месяцы, но после разговора, который за несколько минут до этого затеяла с ним Ханеле, его уже ничто не удержит тут даже на один день. И об этом он сейчас ей скажет.
Но когда Ханеле передала ребенка маме и Берта Ионовна оставила их одних в комнате, Симон произнес «я уезжаю» так тихо, что сам себя едва услышал. Повторить слова громко, чтобы они дошли до нее, он уже не успел. Ханеле вернулась к прежнему разговору. И словно подтвердила то, о чем он не успел ей сказать: ему не дано ее понять ни сейчас, ни в будущем.
— Я совсем не знала, что ты такой упрямый, — снова принялась осыпать его упреками Ханеле. — Разве это нужно моему отцу? Он делает все ради нас, ради нашего дорогого мальчика. Как ты не поймешь?
— Я отлично все понимаю, лучше, чем ты думаешь.
— Так почему отказываешься?
— Сколько раз повторять тебе одно и то же? Я не могу. Понимаешь, не могу.
— Ты можешь, но не хочешь!
— Да, не хочу. Не хочу, и кончено! Хватит! В конце концов, ты, кажется, малость поближе своему отцу, чем я, так пусть перепишет дом и все имущество на тебя.
— Раз мой отец хочет переписать дом на твое имя, а не на мое, то, наверное, знает, что делает.
— Не сомневаюсь. — И чтобы покончить с тем раз и навсегда, Симон громко и решительно произнес: — Я уезжаю.
Ханеле смотрела на него, сбитая с толку, словно до нее дошло лишь звучание его слов, а не их смысл.
— Кто, говоришь ты, уезжает? — спросила она глухим голосом.
— Я! — сказал он еще громче и решительней. — Я уезжаю. Пока один. Надеюсь, через два-три месяца смогу взять тебя с Даниельчиком к себе. — Сам не понимая отчего, от жалости ли или движимый другим каким чувством, охватившим его в эту минуту, Симон нежно прижал ее к себе и тихо сказал: — Если хочешь, поедем вдвоем. А сына оставим пока у твоих родителей. А если откажутся, отвезу Даниельчика к моей матери.
Ханеле подняла на него испуганные, как у ребенка, глаза, полные слез:
— Не понимаю, куда ты собираешься ехать. Зачем? К кому?
— В Донбасс я еду, Ханеле. Там сейчас полно работы. Я найду, что там делать.
— А здесь ты разве сидишь без работы? Разве здесь тебе нечего делить? Разве нам не хватает того, что ты зарабатываешь?
— То, что я делаю здесь, не по мне. Не в одном заработке дело, Ханеле.
— А в чем?
— В том, что я делаю не то, что должен делать. Я учился на токаря, на слесаря, я уже давно работал бы на заводе, не замани меня твой отец в свою бухгалтерию, не сделай он из меня счетовода, и к тому же где — у кустарей, в кустарной артели.
— А сколько ты зарабатывал бы на заводе?
— Ведь я уже сказал, что дело не только в заработке. Мне важно, что я делаю, мне важна сама работа.
— И ради этого, когда в городе такая безработица, ты хочешь уйти из бухгалтерии?
— В Донбассе я не буду безработным. В Донбассе работа есть для всех. И для тебя тоже найдется. Давай поедем вместе.
— Ты шутишь? — рассмеялась она.
— Я не шучу, Ханеле. Спроси у бухгалтера, у Исера Оскаровича, он тебе скажет. Я уже давно хотел с тобой поговорить.
Из детской комнаты снова послышался хныкающий и протяжный голос Даниельчика: «Ма-ма!» Ханеле бросилась к двери, но, не отворив ее, остановилась и повернулась к Симону. Не в силах скрыть счастливую улыбку, вспыхнувшую на ее лице при детском крике «Мама!», поинтересовалась: