Но даже и после того, как она дала Борису прочесть письмо, ей было нелегко уговорить его, если он и вправду любит ее, немедленно вернуться ради нее к семье. Но тот, кого она встретила теперь, случись с ним такое же, так легко, как Борис, не сдался бы.
— Я не могу закончить портрет, — повторил снова Гарбер, — пока не поговорю с вами.
— Не понимаю, какая тут связь с живописью, — рассмеялась доктор.
— Самая непосредственная. Портрет — не фотография. Фотография передает сходство, а портрет — душу человека. Позвольте вас проводить.
— Зачем? Я живу неподалеку.
— Неважно.
До ее дома было не так уж близко. Зинаида жила в дальнем конце длинной улицы.
Зинаида шла рядом с ним и ждала, что ее провожатый начнет сейчас тот разговор, без которого не в состоянии, по его словам, закончить портрет.
Затеет он разговор, как она себе представляет, с того, что станет расспрашивать, откуда в ее глазах такая глубокая печаль, неверие ее, как он назвал это, в человеческое благородство и доброту. Но Гарбер почти всю дорогу молчал. Короткий разговор, возникший вначале, был не о ней. Гарбер расспрашивал о концерте.
— А вот и мой дом. — Они остановились возле красного трехэтажного здания с высокими окнами. — Спокойной ночи. — Подавая ему руку, Зинаида не смогла сдержаться и не спросить: — Почему вы решили, что я потеряла веру в человека?
— Не знаю, может быть, я ошибаюсь. Но утром, когда был у вас, мне так показалось.
— А сейчас? Сейчас вам тоже так кажется?
Свет уличного фонаря падал ей на лицо. Но она смотрела на Гарбера прямо.
— Да. — И тихо, неуверенно добавил: — Возможно, я ошибаюсь.
К своему крайнему удивлению, когда она уже открыла наполовину входную дверь, он услышал:
— Нет. Вы почти угадали.
— И причиной тому, что с вами происходит, думаю, не Борис Борисович.
— Кто?
Зинаида отпустила уже наполовину открытую входную дверь и подошла к Гарберу, на этот раз пряча глаза от яркого безжизненного света уличного фонаря.
— Вас нужно остерегаться.
— Почему?
— От вас трудно что-нибудь скрыть. Вы все замечаете.
— У других, не у себя.
— Как это понять?
— Тут нечего понимать. Я не позволяю себе заглядывать в себя дальше и глубже, чем сам того хочу. Я не исключение. Каждому из нас положен тут предел. — Он осторожно взял ее под руку. — Значит, я угадал, что виноват в этом не Борис Борисович.
— Кто вам рассказал о нем? — Она не высвободила своей руки.
— Сосед по палате.
— А кто ваш сосед?
— Роман Васильевич Зайцев.
— Высокий такой и полный?
— Да. Вместо гимнастики вы назначили ему большое горное седло.
— Он ваш сосед? Очень милый человек. Больше он вам ничего не рассказал?
— Я его не расспрашивал. Он просто сказал, что Борис Борисович — профессор, порядочный человек и что он неожиданно уехал из санатория на пять или шесть дней до срока. — Александр неожиданно для себя самого крепче сжал ей руку и, не позволяя ей прятать глаза, проговорил: — Но вы его не любили. Правда, вы его не любили?
— Вам это нужно знать, чтобы написать мой портрет?
— Вы не могли его любить.
Резким движением она освободила руку.
— Как вы можете так говорить о человеке, которого никогда не видели?
— Но я его себе представляю. Вы не могли влюбиться в такого.
Зинаида рассмеялась:
— А в какого я могла влюбиться?
Она смотрела на него, уверенная, что сейчас он назовет себя. Вместо этого он снова взял ее под руку и, склонившись к ней, спросил:
— Когда мы увидимся?
— Медсестра в свое время вам скажет.
— Зинаида Игнатьевна, вы прекрасно понимаете, что я говорю не о визите к доктору Телеховой. Мне крайне нужно вас видеть. Без этого я не могу закончить ваш портрет. Я приду к вам завтра.
— Завтра я очень занята.
— Тогда послезавтра, не позже.
— Послезавтра я тоже очень занята.
— До которого часа?
— Зачем вам знать?
— Послезавтра я буду ждать здесь…
— Только не здесь, — перебила она его.
— А где? Скажите где?
— Нигде, — произнесла она решительно.
На это Гарбер ответил еще решительней, и можно было не сомневаться, что он не отступит от своего решения.