Когда, проснувшись, она увидела в окне ясное солнце, сухие крыши, то вздохнула с облегчением. Стало быть, ей только приснилось, что шел дождь. Кто был тот молодой человек, кто прятался с ней под одним зонтом?
Долго ломать над этим голову она не могла, ибо вспомнила вчерашний рассказ Александра о его разводе. Как похожа эта история на ее собственную. Почему она сразу не сказала о ней Гарберу, если для него это так важно? Неужели молчала потому, что испугалась, будто может навеки потерять его? Но это ее не остановит. Коль скоро для него это так важно и он придает этому такое значение, то сегодня она ему все скажет.
Да. Сегодня же скажет.
33
Но когда Зина в условленный час — в пять часов вечера — пришла в садик и застала там Александра без мольберта и даже без альбома, она тут же поняла, что с Гарбером случилось что-то очень серьезное и что ни одно слово из того, что она собиралась сегодня ему сказать, до него сейчас не дошло бы. Он смотрел на нее рассеянно и растерянно, словно чувствовал себя перед ней виноватым и не знает, как оправдаться. Не случилось ли что-то, из-за чего он должен уже сегодня уехать? Зину это испугало, хотя, идя сюда, против собственной воли, она думала о том, что для нее было бы, наверное, намного лучше, если бы они расстались. И еще она подумала: ей было бы легче все пережить, если бы он перешел в другой санаторий, в самый дальний от них, на другом берегу озера.
— Почему ты остановилась? — Александр поднялся со скамьи и ждал, пока Зина сядет. — Мне нужно с тобой поговорить.
Нет. Она не ошиблась, с ним сегодня произошло что-то серьезное. Даже голос у него другой, глухой.
— Я думаю, ты сама догадываешься, о чем я хочу тебе сказать.
Зину зазнобило, как от холода. Сейчас он скажет, что сегодня уезжает и пришел проститься.
— Что с тобой, дорогая? — спросил Гарбер, легко коснувшись рукой ее колена.
— Со мной? — Она опустила глаза под выжидательным его взглядом. — Со мной ничего.
— Ничего, ты говоришь? — переспросил он в задумчивости. — А со мной случилось очень важное. Ты не устала?
— Нет. А что?
— Может, пройдемся? Мне легче тогда будет говорить.
Они поднялись и пошли узкой аллеей, ведшей в глубь садика. Было еще далеко до того вечернего часа, когда сюда забредают парочки, прячась от постороннего взгляда.
— Тебя не удивляет, — спросил Александр, глядя на вершины стройных тополей, — что ты застала меня с пустыми руками, без мольберта? — Не дожидаясь ответа, он продолжал тем же тихим глухим голосом: — Я передумал. Я не буду писать твоего портрета. Сказать почему или ты сама догадываешься?
«Потому что ты сегодня уезжаешь и не успеешь», — хотелось ей сказать. Но ответила она совсем не то, о чем в эту минуту думала:
— Потому что еще не успели разгадать моей тайны, откуда в моих глазах печаль и что за ней скрыто.
— Мне она больше не мешает. И я уже не замечаю ее, как прежде. Вчера мне показалось, что ее почти уже нет. Я напишу твой портрет, когда печаль в твоих глазах исчезнет совсем.
— Если так, вам опять, стало быть, придется рисовать меня по памяти.
— Нет.
Страх, что он сегодня уезжает, прошел, и у нее уже не так часто прерывалось дыхание.
— Нет, — повторил Александр, — не по памяти.
— Вы рассчитываете, что за три недели, что вам осталось тут быть…
— Не здесь буду я писать твой портрет, — остановил ее Гарбер, не позволяя дальше говорить, — и не по памяти. Я напишу твой портрет там, у себя на Севере. — В сомнении, дошли ли до нее его слова, он повторил громче: — У себя на Севере напишу я твой портрет, и не по памяти.
Удивленная, Зина остановилась.
— Не понимаю.
Александр заглянул ей в глаза и вдруг, словно совсем потеряв власть над собою, привлек ее и, ничего не видя от волнения, с закрытыми глазами принялся страстно целовать и, почти задыхаясь, произнес:
— Без тебя я отсюда никуда не уеду… Десять лет я один. Потому и не женился, что все эти годы искал тебя, предчувствие подсказывало мне, что ты есть, что я разыщу тебя, найду… И нашел. Почему не встретил я тебя тогда, в чулочной артели?
Зина рассмеялась, не отворачивая от него лица:
— Ты сам не слышишь, что говоришь. Меня ведь тогда еще и на свете не было.
И хотя на этот раз Зина снова говорила ему «ты» и не пыталась больше освободиться из его объятий, Гарбер уже не верил сейчас так слепо в свое предчувствие. Он устыдился самого себя, словно принуждал себя до сих пор забывать, не думать о том, что, когда Зина появилась на свет, он уже готовился стать отцом.