— У меня не было дочерей, папа. У меня три сына. Мейер, Олег и Павел. Внук Антошенька от младшего, от Павла.
— Что-то я тут не все пойму, сын мой.
— Что тебе непонятно, отец?
— Как зовут твоих парней, говоришь? Мейер, Олег, Павел, а внука Антоша?
— Мейер от моей первой жены, папа, от Гителе. А Олег и Павел от Анюты, теперешней моей жены.
— А кто она?
— Моя Анюта — лаборантка у нас на заводе.
— Не о том, сын, я спрашиваю.
— А, я понял. Нет, папа, она русская.
— А невестка, жена Павлика? Она уж наверняка, надо думать, не еврейка?
— Диана — армянка, точнее, полуармянка. Мать у нее эстонка.
— Выходит, значит, если отец моего правнука «половинка», а мать…
— Папа, — перебил Даниель Симона, — тебя это так тревожит?
— Как тебе сказать, сын мой… На старости лет все же хочется знать, что будет после тебя, у кого из твоей династии сохранится фамилия Фрейдин. Тебе это кажется странным?
— Не понимаю, папа, о чем ты говоришь. У всех моих детей, хотя они, как ты говоришь, «половинки», фамилия Фрейдин.
— Но у правнуков…
— Кто может знать наперед? И вообще: не понимаю я, к чему ты завел сейчас весь этот разговор? Жизнь покажет.
Конечно, Даниель прав. Жизни поперек не пойдешь.
И Давид Долинский, с кем он, Симон, лежал в больнице в одной палате, тоже понимал это. И все же захотел пойти жизни наперекор. В последнюю минуту, когда ангел смерти, встречи с которым не минует никто, уже стоял у его изголовья, Давид завел со своим сыном речь о грядущих коленах рода Долинских, просил его исполнить волю своих родителей. Нет, он, Симон, не станет заводить со своим первенцем разговор о не женатом еще внуке Мейере, как Давид Долинский с неженатым мизинчиком своим Игорем. Давид беспокоился о третьем своем колене, а он, Симон, беспокоится о коленах более далеких, о правнуках. И хотя Симон признавал, что сын прав — жизнь покажет, и нельзя идти ей наперекор, — он все же ответил:
— Но бывают времена, когда следует идти жизни наперекор. Ну, а что было дальше? Расскажи мне все. Да, скажи-ка: что у тебя с ногой? Мне показалось, ты чуть прихрамываешь.
— Это у меня память от эвакуации. Не накрой меня собой дед Эфраим, когда налетела немецкая авиация, я лежал бы сейчас там, где и он. Меня ранило в ногу, а деда убило. Мы поздно эвакуировались. Фашистские самолеты без конца гонялись за нами.
— А мама? — спросил Симон тихо, предвидя ответ, который услышит.
— Мама жива.
— Жива? — от радости он чуть не подпрыгнул. — А ее муж, твой отчим?
— После того, как ты ушел от нее, мама замуж больше не выходила.
— Я этого не знал. Расскажи мне о ней. Она уже, наверное, старенькая.
— Ну, понятно, уже не молода. Но с палкой еще не ходит, а мой внук Антошка считает старенькими только тех, кто ходит с палкой.
— Мама знала, что ты едешь ко мне?
— Я от нее не скрывал.
— И она тебя не отговаривала?
— Почему она должна была меня отговаривать? Наоборот, даже торопила меня. От мамы я сроду не слышал плохого слова о тебе. Она тебя всю жизнь любила. Я знаю, что ты не виноват. Во всем виноват был дед. Мама не могла простить ему его письма.
— Какого письма?
С кухни пришла Лида.
Даниель замолчал.
— У меня от нее нет секретов, — сказал Симон сыну.
— У меня все равно нет времени стоять и слушать. Мне нужно пойти заварить чай, — и с видом страшно занятого человека Лида снова ушла на кухню.
— Что за историю с письмом хотел ты рассказать? — напомнил Симон сыну. Ему показалось, что Даниель уже жалеет, зачем завел о том речь.
— Ты не представляешь, что творилось у нас в доме, когда мама узнала об этом. Ты ведь знал деда. Эфраим Герцович был человеком, для кого не существовало секретов. Он все время знал, где ты, но скрывал от мамы. Он хотел, чтобы она тебя забыла, к нам захаживал один молодой человек.
— Сынок мельника?
— Может быть. Я лишь помню, что его звали Соломоном.
— Так это не он. Того, насколько я помню, звали Абрашей.
— Но, увидя, что он маму не уломает, что она ни о кем слышать не хочет, что она тоскует по тебе, он поехал в Москву вернуть тебя. Но опоздал, приехал, когда ты, незадолго до того, женился на другой. Такого он не мог тебе простить. Он написал о тебе в институт, в партийную организацию и еще куда-то.
— Так это была его работа. А я подозревал… Ты должен ее знать. Во время войны и после войны она жила в мезонине вашего дома. Дом ведь уцелел. В конце войны я там был, оставил у соседки из мезонина свой адрес и ждал чуда, что вы, быть может, отыщетесь и дадите о себе знать.